рельефный узор, оставшийся после отлива. Затем я поднял глаза. Монсеньор по-прежнему улыбался. В безжалостном свете на пляже его зубы были окрашены чайным налетом. Где-то с час он будет играть для моего отца роль священника, любящего глотнуть виски, но на самом деле Делоне пил в основном лишь чай. И был человеком, для которого важнее всего вера, покаяние и обращение на путь истинный. Он в жизни не прижимал к себе женщину, отыскивая утешение в ночи. И никогда не прижмет.
— Мартин, в этой яхте нет ничего зловещего. Она просто игрушка, выточенная из дерева, латуни и стали. Экстравагантная причуда, потворство прихотям богача. Но твой отец — великий и сострадательный жертвователь на добрые дела. А лодка… это всего лишь лодка. Сохрани в себе достаточно веры, чтобы понимать, что такие конструкции не могут быть прокляты. А сейчас она благословлена. Пусть твой вояж будет приятным. Насладись компанией отца. Я будут молиться за ваше счастливое возвращение.
Конечно, большего он сказать не мог, ведь мы собирались пересечь Атлантику на борту судна, построенного свыше девяти десятилетий тому назад. Делоне не мог гарантировать ни наш успех, ни безопасность. Лишь Бог нес ответственность за тех, кто находится среди водяной пустыни, отдавшись на милость погоды. Он сказал, что будет молиться за нас. Пообещал это.
Сейчас я уже не был уверен, слышал ли хоть когда-либо правду из его уст.
Как и предполагалось, на следующей неделе доставили паруса. Сшила их гонконговская фирма «Ли» из японского дакрона. Мы могли бы придержаться совсем уж строгого подхода и, подобно «Андромеде», поставить ветрила из настоящей парусины, но растительная ткань легко рвется в шторм, и, если на борту нет людей, способных чинить и латать разодранные полотнища, такой пуризм не стоит риска. С современными заменителями легче работать, они гораздо прочнее, да и сохнут быстрее.
По сравнению с душевными муками из-за дизеля отец не агонизировал по поводу дакрона. Впрочем, паруса заказывали после двигателя, и по мере приближения даты запланированного отплытия в нем взыграл природный прагматизм. Отец питал склонность к рискованным поступкам, но отнюдь не фанатичную. Сложности и опасности предстоящего вояжа и без того внушительны. Не возникло и споров по поводу авторулевой машинки. Это оборудование было электронным, и его «навыки» опирались на компьютерные чипы. Требовалось только задать курс, а уж лодка по нему бы сама проследовала. В случае непредвиденных течений или смены ветра авторулевой самостоятельно корректировал галс. По сути дела, это означало, что по ночам мы оба могли спать, по крайней мере несколько часов кряду. И ужинать вместе мы тоже могли. В противном случае кому-то одному пришлось бы выстаивать вахту возле штурвала. Капитан Штрауб, наверное, осудил бы такую уступку технологии, но ведь когда его шхуна выходила в море, на ее борту насчитывалось минимум шесть пар рук, а не две.
Я по-прежнему беспокоился насчет Питерсена. Как-то раз, пока яхта стояла в уютном ремонтном доке, бригадир, командовавший постановкой такелажа, окликнул меня с клотика грот-мачты и сказал, что в жизни не видел столь пунктуально выполненных восстановительных работ. Оснований спорить с его экспертным мнением у меня не имелось, однако постоянно колола мысль, что Питерсен отказался взять плату. Пусть он и выступал под фальшивым именем, но коль скоро взятые обязательства были исполнены им безупречно, разве он не заслуживал компенсации за свой труд? Тот факт, что Джек Питерсен не взял денег, в моих глазах был столь же символичен, как и суеверное упрямство Фрэнка Хадли, который не желал упоминать «Темное эхо» по имени. Я не знал, что это могло означать, но испытывал неприятное предчувствие, что когда-нибудь узнаю.
Наш вояж до Дублина и обратно оказался практически триумфальным. Кельтское море мы застали в добром расположении духа. Путешествие прошло до того гладко, что после швартовки в гавани Дан-Лири отец тут же предложил дополнительную амбициозную вылазку. Наследующее утро, с рассветом, мы вышли из гавани и легли курсом норд-ост. Обогнули ирландское побережье вплоть до Северного пролива, а оттуда пошли нордом, пока не миновали остров Ратлин и оказались тем самым непосредственно в Атлантике, на штормовых широтах. Порядочно углубившись в океан, мы затем повернули на вест, к выступу Эррис-хэд. А уже оттуда мы пошли на зюйд и не сворачивали вдоль всего западного берега Ирландии, выйдя к Мизн-хэд и мысу Клир.
В результате мы отсутствовали пять суток вместо ранее запланированных двух. Я позвонил Сузанне, чтобы предупредить об изменении плана. Она отвечала каким-то странным, непривычным тоном. Возможно, всему виной атмосферные помехи, с которыми плохо справлялся мой мобильник, хотя вряд ли дело в этом. Наверное, она была неприятно удивлена. Я так и знал, что ей не по вкусу придется авантюра с «Темным эхом».
Самой примечательной вещью во всем этом вояже был тот сон, что приснился мне на борту. После швартовки в Дан-Лири я сошел на берег и пешком добрался до Сэнди-коува, чтобы в наступающих сумерках поплескаться в «Сорокафутовой купальне». Отец остался на судне. Их с матушкой медовый месяц прошел в Дублине, так что, сойди он на берег, слишком яркие воспоминания ввергли бы его в меланхолию.
Во сне я увидел Гарри Сполдинга на пару с Майклом Коллинзом. Они были в военной форме — в великолепных, щегольских мундирах — и стояли на скалах над «Сорокафутовой купальней» в лучах утренней зари. Свет, отражавшийся от воды у подножия утесов, искрился на их латунных пуговицах и пряжках, лаская начищенную кожу сапог. Ни тот ни другой не захватили с собой секундантов. Не присутствовал официальный арбитр, так же как и врач с черным хирургическим саквояжем. Они пришли в одиночку. И я знал их целью была дуэль, причем по строгому протоколу. Коллинз непринужденно насвистывал некую мелодию, крепя деревянный приклад к рукояти парабеллума Сполдинг, поглядывая на него, улыбался, покамест сам заряжал свой крупнокалиберный кольт, который носил в кобуре портупеи. И вот подготовка завершилась. Щелкнули взведенные курки. В морозном воздухе я видел пар их дыхания; они стояли боком друг к другу. Вновь зима в моем сне про купальню. И призраки дышали как живые люди. Грохот обоюдных выстрелов разбудил меня прежде, чем я смог понять, чья честь оказалась удовлетворенной, чья сатисфакция одержала верх в этой странной пародии на конфликт…
Сузанна с ходу отмела мое предложение провести романтический вечерок в хорошем ресторане накануне отплытия в Америку. Она заявила, что такие прощания слишком уж формально обставлены и тем самым могут навлечь беду на путешествие. Лучше просто сходить в «Мельницу» и пропустить там по стаканчику после нашего обычного ужина. Это меня удивило. Я не знал, что Сузанна так серьезно верит в удачу или невезение. Мне всегда казалось, что она лишена какой-либо склонности к суевериям. Так сказать, человек, который видит лишь черное и белое, тяготеет к определенности и сторонится даже намека на неясность. А впрочем, никто не знает и не может знать другого человека полностью, как бы нам ни хотелось обратного. Такова уж наша слабая черта: вера в доскональное понимание чужого характера. Подобное отношение придает нам уверенность, убаюкивает чувством безопасности, которого мы так естественно жаждем, когда находимся рядом с другими. И чем больше ценим мы их присутствие в нашей жизни, тем глубже, как мне кажется, впадаем в этот корыстный грешок самообмана.
Как бы то ни было, в «Мельницу» мы отправились, но застольная беседа вышла натянутой, а молчание — неловким. Кажется, она хотела мне что-то сказать, но так и не решилась. В общем, мы остановились на привычных и надежных банальностях. Я поздравил ее с успехом документального сериала про Коллинза. К тому моменту в эфир вышла уже вторая часть, и реакция критиков была в своем большинстве положительной. Наверное, не следовало об этом заводить разговор, потому как внештатный контракт Сузанны с Би-би-си через несколько недель подходил к концу и ей заявили, что продления не будет. Продюсер оказался мстительным малым, когда речь заходила о неприязни, и его вклад в ежеквартальную аттестацию моей подруги оказался до того недоброжелательным, что перевесил все прочие доводы.
Словом, весь вечер мы в основном просидели молча, иногда прихлебывая выпивку под песни Марвина Гея, Билли Пола и аналогичных исполнителей, которые тянули свои слезливые баллады эпохи 70- х, пока я маялся, чего бы такое сказать в утешение, а Сузанна, надо полагать, маялась в ожидании утешительной затяжки табаком.
По возвращении домой любовью мы не занимались, и вот об этом я горько сожалею. Я всегда возбуждался от дрожания пружин матраса, когда гибкое и стройное тело Сузанны проскальзывало ко мне под пуховое одеяло; не была исключением и та ночь. Но между нами возникла какая-то стена отчужденности, сложная и непреодолимая. К моему стыду и отныне вечному разочарованию, я притворился, что сплю, пока наконец так оно и не случилось на самом деле. Утро очень удачно застало
