здесь совершить посадку — вокруг хаос. Лед, стекающий с купола, наползает на прибрежные горные хребты, трескается, образуя разломы глубиной в сотни метров и шириной в хороший проспект.
Ложимся курсом на «Восток», топлива и так в обрез.
... Я сижу в медпункте. Стерильная белизна, холодный блеск хирургических инструментов вокруг. Андрей Фроликов, врач экспедиции, хирург, как говорится, милостью божьей, весельчак, закончивший к тому же консерваторию, сегодня хмур и молчалив. Он только что вернулся из похода к провалившемуся в трещину поезду. Из его рассказа складывается простая и ужасная картина.
Когда спасатели подошли к дыре, из нее, действительно, шел дым. Осторожно оттащили бочку, едва не нырнувшую вниз. Подготовили снаряжение и, хотя альпинистов среди них не было, решили спускаться.
— Понимаешь, это не трещина, а — каньон. Когда мы начали спускаться, глубоко внизу под собой я увидел страшную картину, — голос Фроликова глухой, незнакомый мне. — Трактора почти не видно, «на попа» стоит балок, в стороне — оборванные, застрявшие сани. Они мне показались скорлупками, так далеко ушли вниз. Мы спустились. Двое гляциологов грелись у костра, который разожгли на листе железа. Третьего — водителя трактора Толи Щеглова не видно. Поговорили, если можно так назвать общение с людьми, которые находятся в послешоковом состоянии. Они не все понимали, о чем их спрашивают, но основное нам удалось выяснить...
Фроликов наливает снова и мне, и себе по чашке крепчайшего чая. Мы оба уже потеряли им счет.
— Толю нашли под трактором. К тому времени, когда мы подошли, он уже умер. Добрались до него. Дверка трактора, который лежал на боку, открыта. Верхнюю половину тела Толи мы увидели, а нижнюю прижал трактор к стене ледника. Подняли наверх оставшихся в живых. Попытались было освободить тело Толика, но нам это не удалось. Малейшее нарушение хрупкого равновесия, в котором застыли трактор, сани и балок, грозило тем, что они могли в любую секунду рухнуть вниз и увлечь с собой и нас. К тому же над нами висели тонны смерзшегося снега, готовые накрыть нас сверху, и тогда нам уже никто не смог бы помочь.
— Знаешь, что было самым неприятным? — Фроликов сжал ладонями чашку. — Каждый резкий звук бил по стенам ледника, по мосту над нами, и тогда куски смерзшегося снега срывались и летели вниз. Мы слышали, как долго они летят, как затихает их грохот... Казалось, у этой трещины нет дна.
... Спасатели сделали все возможное, что было в их силах, чтобы извлечь из трещины тело Щеглова, но Антарктида вцепилась в него намертво. Она затеяла с теми, кто спускался вниз, смертельно опасную игру. И тогда, как это ни тяжело было сделать, решили оставить Щеглова навсегда в трещине. К тому же, в срочной медицинской помощи, в госпитализации, остро нуждались те двое, что остались живы. Позже, придя в себя, они рассказали, как умирал Толя. Меня потрясла эта картина. Не было ни стенания, ни криков... Он уходил из жизни с каким-то спокойным равнодушием. Говорил ясно, разумно... Не просил вытащить, помочь — видимо, понимал, что обречен.
Почему случилась эта катастрофа? Сток еще работал, когда они тронулись в обратный путь. Но попасть на тот узкий перешеек, по которому прорывались с купола все поезда, не смогли — сбились в снежной замяти с пути. Выскочили на взгорок, увидели под собой «Мирный», море, айсберги и поняли, что зашли не туда. Решили вернуться на юг, к началу горловины, ведущей в «Мирный», но пошли не по своему следу, а чуть левее, параллельно ему. Они нарушили правило, которое позже стало законом: если заблудился, возвращайся только по своему следу. Так они попали на снежный мост, рухнувший под тяжестью трактора. Он потащил за собой балок, сани... Толя, видимо, понял, что происходит, открыл дверцу, но выпрыгнуть не успел.
Эта смерть поразила меня своей непредсказуемостью и нелепостью. Тишина. Сияние солнца. Какая-то вся праздничная Антарктида. Невозможно даже предположить, что где-то рядом затаилась смерть, что вокруг — минное поле... Да, эти мины невидимые, неслышные, срабатывают, когда не ждешь. Щеглов стал первой жертвой, которая была принесена Антарктиде при мне. Потом будут и другие.
На одном крыле
... Нам оставалось сделать всего несколько последних полетов на «Восток», чтобы вывезти тех, кто оставался там для завершения своих научных программ. В конце февраля, после вынужденного простоя из-за пурги, мы ушли на «Восток» сразу двумя бортами — Мельников впереди, а мы — следом. Все шло привычным чередом, если не считать того, что на «Комсомолке» нас никто не приветствовал — и Тябина, и Федорова мы уже вывезли. Но проходя над опустевшей станцией по привычке покачали ей крыльями — все же не так одиноко будет крохотному островку человеческого жилья в ледовой пустыне.
На «Востоке» нас ждала хмурая, серая погода. Солнце висит в густой дымке, теней нет, горизонт не виден. Прошли над полосой. Ил-14 Мельникова уже разгружали. Значит, на аэродроме большие неожиданности нас не ждут.
— Командир, радист с «Востока» еще раз подтверждает, что температура у них — минус пятьдесят два.
— Спасибо, Петр Васильевич, — в голосе Костырева я не уловил радости. Да и какая тут радость? Наша машина забита грузами под завязку. Все, кто может работать на «Востоке», заняты сейчас машиной Мельникова. Значит, время нашей стоянки увеличивается, а при такой низкой температуре, как стоит сейчас, даже столь неприхотливому и привычному ко всему Ил-14 придется нелегко. Приземляемся. Наше место стоянки занято, и Костырев ставит Ил-14 рядом с мельниковским. Надо сказать, что это — ювелирная работа. На пробеге после посадки подошвы лыж нагреваются, а после остановки самолета микропленка воды, возникающая от трения лыж по снегу, замерзает, прихватывая машину. Чтобы этого не случилось, надо несколько раз продернуть Ил-14 вперед, увеличивая интервалы, давая лыжам время остыть и в то же время уберечь самолет от «запрессовывания» его в снег после рулежки.
— Приехали, — сказал Костырев, снял наушники и повернулся к нам. — Женя, попробуй организовать разгрузку-загрузку побыстрее. Жилкинскому с Межевых — обеспечить нормальную работу двигателей. Штурман, радист — в помощь Кравченко...
Впрочем, схема работы на «Востоке» у нашего экипажа уже отшлифована, и нынешние указания командира говорили лишь об одном — надо все сделать побыстрее. Как ни странно, управились в обычные сроки, даже раньше экипажа Мельникова.
— Ну что, помчим в «Мирный»? — Костырев устраивается поудобнее в своем кресле, и по голосу я чувствую, что командир нашей работой доволен. Он добавляет мощность двигателям, но машина, качнувшись вперед, остается на месте. Вторая, третья попытка... Тот же результат.
— Пристыла все-таки, — говорит Межевых, хотя каждому из нас этот диагноз ясен и без него.
Костырев хмурится. Я знаю, о чем он сейчас думает: вызывать тягач, который, зацепив Ил-14 тросами за основные стойки шасси, сорвал бы его с места, или попробовать сделать это еще раз самим? Ловлю себя на мысли, что я бы выбрал второй вариант. С первым — много канители, да и машину жалко: у тягача мощность большая и,
хотя ребята здесь опытные, при одергивании самолета нагрузки на металл основных стоек шасси будут предельными, а при нынешней температуре и запредельными.
— Попробуем еще раз, — решает Костырев.
Качнув машину несколько раз, он выводит двигатели на полную мощность. Самолет дрогнул и... рванулся вперед. Костырев тут же сбрасывает газ, но, словно с цепи сорвавшийся, Ил-14 проскакивает вперед несколько метров и вздрагивает. Мы уловили этот звук, но что это было — попадание передним шасси — «лыжонком» в незамеченный нами передув, наезд лыж шасси на какой-то предмет или что-то другое?
Я несколько насторожился, тем более, что Костырев тут же попросил:
— Женя, посмотри, что произошло.
До пояса высовываюсь в форточку. Первая мысль: что-то случилось с «лыжонком». Нет, он на месте. Двигатель, крыло целы. И тут слышу голос Серегина:
— Командир, у нас половина плоскости на полосе валяется. Костырев зарулил на прежнее место. Выходим из машины. Точно.
Конец крыла и кусок элерона словно доисторический ящер отгрыз. Идем по своим следам. Вот она,
