виновница наших неприятностей — растяжка антенны. Цвет стали троса сливается с металлическим цветом неба, и в трех — четырех шагах от нас на этом фоне растяжку уже не отличить. В нее мы и «въехали» крылом.
Межевых отпускает в ее адрес несколько нелицеприятных комплиментов, но нам от этого не легче. Костырев раздумывает несколько секунд:
— Бойко, нужна связь с «Мирным». Пусть пригласят Минькова и инженера отряда Женю Малахова. Остальным — искать емкости, слить масло, и — в тепло его.
Лицо командира почернело, глаза ввалились, он словно постарел за какие-то минуты.
Сливаем масло в банки, тащим в домики, ставим рядом с масляными радиаторами. Дышать трудно, каждое движение вызывает одышку, но медлить нельзя: замерзнет масло — потеряем двигатели.
— Серегин, найди Лебедева, — Костырев, похоже, на что-то надеется, если посылает штурмана за человеком, для которого в наземной технике нет тайн и не существует такой поломки, с которой он бы не справился. Водитель тягача, дизелист, мастер на все руки... Лебедев и есть Лебедев, и только тут я ловлю себя на мысли, что не знаю его имени. Приходит Лебедев, больше похожий на медведя в своем антарктическом одеянии.
Короткий диалог с командиром и нашими механиками, и Лебедев уходит за инструментом.
— Командир, «Мирный» на связи.
Не хотел бы я сейчас быть на месте Костырева, хотя никакой вины в том, что случилось, за ним нет. Просто еще один нюанс в поведении Антарктиды.
Пока Костырев ведет переговоры с Миньковым и Малаховым, мы с бортмеханиками и Серегиным пытаемся помочь Лебедеву. Попытка подклеить разорванную перкалевую обшивку элерона провалилась — клей в мгновение ока застывает на морозе и падает на ткань каплями льда. Попробовали подогнуть разрубленный металл — дюраль лопается, как пластмасса. Лицо, руки уже не чувствуют холода. Пальцам надо мысленно отдавать четкий приказ, что делать, так как одного желания взять или подержать уже маловато.
Костырев подходит к нам, критически осматривает результаты нашей работы:
— Не густо, ребята.
— Не густо, — соглашается Лебедев.
— Ты вот что, дорогой, — в голосе командира я ловлю незнакомые до сих пор мне нотки нежности. — Можешь сделать так, чтобы в полете нам элерон не раздело?
Ловлю себя на мысли: не ослышался ли я, не начались ли у меня от недостатка кислорода слуховые галлюцинации.
— Ну, Васильич, ты — мужик, — цедит Лебедев. — А отвечать кто будет?
— Я. Здесь за все и за всех отвечаю я. Межевых, Жилкинский, что стоите? Думайте, инженеры...
— Вы собираетесь на этой машине дойти до «Мирного»? — Мельников еще раз оценивающе окидывает взглядом искалеченное крыло нашего Ил-14 и с сомнением качает головой.
— А что? — в голосе Костырева спокойная уверенность. — Немножко подштопаем и потихоньку потопаем. Но здесь мы машину не бросим. Погибнет. Да и Миньков с Малаховым взлет разрешили.
Костырев взглядом ловит глаза каждого из нас. А что он может прочитать на наших лицах, если они укутаны под самые заиндевелые ресницы? Но, видимо, что-то прочитал.
Через несколько минут Ил-14 Мельникова уходит в стылое серое небо. Мы не смотрим в глаза друг другу. Возникает чувство какой-то неловкости, будто не они, а мы улетели.
Подтягиваются «восточники». Люди, многое повидавшие на своем веку, взглянув на наш самолет, лишь сочувственно вздыхают.
— Васильич, а ведь ты прав, — в голосе Лебедева прорезается оптимизм, — этот элерон надо штопать. Самым натуральным образом.
Полчаса работы и края разорванной обшивки стянуты нитками, каким-то жгутом.
— Ну и видок, — тянет Межевых.
— Заливайте масло, готовьтесь к взлету, — командует Костырев. Его уверенность в том, что принятое решение единственно правильное, передается и нам. — Обрубленный кусок плоскости — в машину. В «Мирном» посмотрим, что с ним делать.
Наступает время прощаться с «восточниками». Объятия, дружеские напутствия, пожелания: им — счастливой зимовки, нам — доброго пути. Все понимают, что, если даже дойдем до «Мирного», отремонтировать в этом сезоне Ил-14 не успеем. Лебедев, еще раз критически оглядев «заштопанное» крыло, улыбается Костыреву:
— Дотянет, Васильич.
И вдруг его лицо суровеет:
— А вот то, что Мельников вас одних оставил, нам не по душе. Подстраховать бы вас надо.
Костырев молча пожимает плечами.
Занимаем свои места в кабине, запускаем двигатели, и пока идет их прогрев, Костырев инструктирует меня:
— Взлет затянем, наберем побольше скорость. Дальше машина должна пойти с левым креном, придется держать на руках, поэтому будь готов к тяжелой работе. А как она себя поведет на трассе, посмотрим...
Все произошло так, как и предсказывал Костырев. Когда легли на курс и задали режим двигателям, машина пошла с небольшим «юзом», бочком, бочком, как в каком-то танце.
— Может, дадим косую тягу движкам, Михаил Васильевич? — предложил Межевых.
Костырев вдруг улыбается:
— Нет. А может, ты боишься, что второго пилота продует или он устанет стекла чистить — ветерок-то с его стороны.
— Потерплю, — улыбаюсь я в ответ, и в кабине как будто становится теплее и светлее.
— Петр Васильевич, — командир поворачивается к Бойко, — запроси-ка у Мельникова погоду по трассе, трепала ли их болтанка, где, на какой высоте...
Проходит несколько минут.
— По трассе тихо, Михаил Васильевич.
— Ну, дай Бог и нам проскользнуть.
Проскользнули. В «Мирном» нас встречали все, кто оказался в тот день на базе. Зарулили на стоянку, вышли из машины. Весь технический люд уже столпился у изуродованного крыла. На лице Минькова теплилась его обычная добрейшая улыбка, чего нельзя было сказать о главном инженере отряда Жене Малахове.
— Михаил Васильевич, ты мне сказал, по какую нервюру крыло отрубили? — глаза Малахова зловеще сузились.
— Не помню, Женя — Костырев разводит руками. — И потом, как их точно посчитаешь под обшивкой- то?
— Если бы я знал, что вы такой большой кусок крыла потеряли, никогда бы не дал разрешение на вылет с «Востока». Миньков уговорил...
— Ну вот и хорошо, Женя. Мы же дошли.
— Дошли...
— Но не раздело же. Пойми, не могли мы машину бросить на «Востоке», — Костырев засмеялся и похлопал рукавицей по фюзеляжу нашего Ила. — Ты посмотри, какой отличный аппарат! С одним крылом летает. Ну где еще в мире есть такой?
— Да, ну вас, — махнул рукой Малахов и, ругаясь втихаря, пошел помогать нашим механикам выгружать отрубленную панель.
Костырев вдруг посерьезнел и повернулся к Минькову:
— Спасибо, Борис Алексеевич. Ты же помнишь, на фронте на чем домой приходили? В решете...
— Так то на фронте... Ведь случись что, потом себе всю жизнь не простишь. Сейчас ведь не война. Ну, да, победителей не судят.
На вездеходе подъехал начальник зимовочного состава 9-й САЭ Павел Кононович Сенько. Поздоровался со всеми.
