И однако, любя Соколова-поэта, умный и проницательный Передреев видел всю человеческую слабость его натуры, предчувствовал, что Соколов, прислонившийся к нам от одиночества (в то время выбросилась из окна его жена-болгарка Буба, отдалился от Соколова делающий карьеру его институтский друг Евгений Евтушенко), рано или поздно отшатнется от нас, что через несколько лет и произошло, и все чаще и чаще в разговорах о Соколове из уст Передреева хотя и снисходительно и добродушно, но звучало слово 'предатель'. Я убедился в правоте Передреева много позже, когда, став редактором 'Нашего современника', предложил Володе печататься у нас, и в ответ услышал нечто вроде того что, 'как можно у Вас печататься, рядом с экстремистами и черносотенцами'.
— Это с кем же?
— С Шафаревичем, с Беловым, с Кожиновым…
Я был поражен: ну, Шафаревич и Белов ладно, но Вадим, с которым несколько лет подряд Соколов был, как говорится, 'не разлей вода', гитара, голос и романсы которого были частью нашей жизни, Вадим, к кому в самые тяжелые часы Соколов звонил и 'в ночь-полночь' тот приезжал к нему, спасал от одиночества, хандры и отчаяния… А как Вадим исполнял романсы на слова Соколова — 'Милая, Бог с тобой', 'У сигареты сиреневый пепел'… Это стихотворение было посвящено Кожинову, да и сам Вадим был героем стихотворения.
То, что Соколов, по словам Передреева, 'предатель', подтвердилось еще раз, когда в разгаре перестройки, году в 92-м, он, выступая по телевидению, читал стихотворение 'У сигареты сиреневый пепел', умолчав о том, кому посвящено стихотворение и даже выбросив из него строфу, где речь шла о 'друге' и 'брате' Вадиме… Более того, вместо строки 'Дима сказал, почитай-ка мне стансы' — Соколов прочитал: 'Кто-то сказал'… Впрочем, я не виню его. Скорее всего, жена Соколова Марианна решила, что в наступившее время выгоднее быть в 'том лагере'. И по-своему она была права.
Вскоре Соколов получил из рук новой власти президентскую Пушкинскую премию, но поэтическая жизнь уже была прожита и ничего значительного из-под его пера в демократическую эпоху не появилось. А ведь в наше время он был другим человеком… Как-то я увидел по телевизору сидящих рядом его и ельцинского министра культуры Сидорова. Министр говорил поэту какие-то льстивые слова, Соколов с довольной улыбкой принимал их, одобрительно поглядывая на министра. Но я вспомнил, как этот посредственный конформистский критик 60—70-х годов, от писаний которого не осталось не то чтобы строчки, но даже буквы, однажды сидел в Доме литераторов за одним столиком со мной и Соколовым. Он только что женился на дочери главного редактора 'Вечерней Москвы' Семена Индурского и, породнившись с еврейскими кругами, начинал делать карьеру. Мы разговаривали с Володей, естественно, о поэзии, а Сидоров, в паузах, время от времени вставлял то словечко, то фразу — и все как-то не к месту, тупо, невпопад… Соколову это надоело, и он с удивительным выражением лица обратился к Сидорову: 'А Вы, Евгений Абрамович…' — Сидоров вежливо поправил его: 'Евгений Юрьевич!' — Через минуту Володя опять повторился: 'А Вы, Евгений Абрамович!..' — 'Володя, я же Евгений Юрьевич!' — с обидой взвизгнул Сидоров. Но когда Соколов еще через минуту с ядовитой, только ему свойственной интонацией в третий раз ошибся и снова назвал его 'Евгений Абрамович', щеки будущего министра покрылись красными пятнами и он выскочил из-за стола. А в годы перестройки Соколов, как многие, стал другим человеком.
Однако история придумывает самые прихотливые и капризные варианты возмездия за измену самому себе.
В середине 60-х годов, когда Соколов, после страшной гибели жены, остался с матерью и двумя детьми, раздавленный горем и своей вольной или невольной виной, он, я думаю, чтобы совсем не пропасть, не выпасть из жизни, не спиться окончательно, поступил на службу — секретарем так называемой секции поэтов при Московской писательской организации. А командовал им в это время Виктор Николаевич Ильин, бывший комиссар госбезопасности, отсидевший, как 'человек Абакумова', несколько лет
