которую я написал для издательства 'Современник'. Рукопись восхитила меня. Что же касается сообщения Сухова о больнице, якобы построенной моим дедом в Ташино, то здесь Федор что-то напутал. До перевода в Нижний Новгород дед с бабкой в 1905–1912 годах работали в земской карамзинской больнице в поселке Рогожка, что неподалеку от Дивеевского монастыря и Арзамаса-16.
Кстати, и на той больнице в начале 90-х годов была открыта памятная доска, увековечившая имя деда.
А письма Федора Сухова я всегда получал с особым волнением. В них встречались и короткие, но точные оценки поэтов России, и краткие, но выразительные картины родной природы и деревенской жизни, и живые подробности жизни собственной. Угадывалось по письмам, что одиноко ему было в эти годы на родине, не с кем было поговорить душевно и откровенно. Власть тогдашнюю он не любил, да и она его не жаловала, в круг официально признанных поэтов, в привилегированную фронтовую обойму попасть не стремился, потому и жил замкнуто и, найдя во мне сочувствие и понимание, время от времени отводил душу в письмах. Иногда обращался со мной на 'ты', а иногда вдруг, от природной деликатности, что ли, переходил на 'вы'.
'Дорогой Станислав Юрьевич!
В Ялте приобрел Вашу книгу 'Пространство и время'. Ваши книги у меня и до этого были, я их читал и хорошо знаю Вашу поэзию. Но так уж бывает, только по последней Вашей книге почувствовал (ощупал), как мы с Вами близки. И эта близость радует, приятно знать, что ты не одинок. Я всю жизнь искал какой-то близости, в свое время восхищался Н. Тряпкиным, М. Исаковским, А. Твардовским, А. Прокофьевым… Мне кажется, наша поэзия утратила ту образность, начало которой так блистательно являли Н. Клюев, С. Есенин, утрачена музыка, без которой не мыслили А. Блок, А. Ахматова, Б. Пастернак, М. Цветаева.
Мне близка Ваша музыка, Ваша словесная весомость.
Был бы очень рад увидеть Вас в наших нижегородских пределах. Кланяюсь Вам последней улыбкой нашего русского лета.
Федор Сухов.
16 октября 1986 г.,
с. Кр. Оселок'.
К листку был подколот высохший, пожелтевший цветок луговой фиалки… А еще стихотворение Федора Сухова, написанное также от руки. Стихотворение — доверительное, очень личное, а по тем временам и крамольное.
Обезглавлены колокольни, Наземь сброшены колокола… Кони, кони, каурые кони, Больше нет ни двора, ни кола. Да и нету коней-то. Нету. Ни телеги нет, ни дуги. Возвышая глаза свои к небу, На свои возвращаюсь круги. Я к тебе возвращаюсь, о Господи, Сына блудного не отринь! Упаси от дьявольской гордости На свет вышедшую полынь. Лебеду мою к давней истине Через гати свои проведи. Знаю — выживет, выстоит Только тот, кто идет впереди; Кладет свою душу, Умирает за други своя, В холодь майскую, в майскую стужу Своего прибодрит соловья. Отогреет дыханье яблонь На рассветной студеной заре, — Только доброе семя прозябнет, А недоброе сгинет в земле. 2 мая 1986 г.
Возможно, что стихи ('на свет вышедшую полынь') написаны и под впечатлением от Чернобыля… Не знаю, успел ли Федор Сухов опубликовать их. Кажется, что нет.
Поводом для следующего письма послужило то, что мы с сыном издали в 1986 году в Архангельске самую полную по тем временам книгу стихотворений и поэм Николая Клюева, и я, зная, как любит поэзию Клюева Федор Сухов, сразу же послал книгу ему в Нижний Новгород.
'Дорогой Станислав!
Мое ретивое замерло от неожиданного подарка. Если бы ты знал, какую радость доставил мне…
Начало января 1942 года, наша 14-я противотанковая бригада была переброшена из-под Воронежа под Сторожевое, мой взвод противотанковых ружей занял позиции в самом селе. Была оттепель. В брошенных и разбитых домах беспризорно валялось всякое барахло. В одном разбитом доме с листа дореволюционного журнала жалобно глянули на меня сточенные подтаявшим снегом стихотворные строки.
Черны проталины навозом, Капустной прелью тянет с гряд, Ушли метелицы с морозом, Оставив марту снежный плат. И за неделю март-портняжка Из плата выкроил зипун, Наделал дыр, где подзапашка, На воротник нашил галун. Кому останется обнова?.. 
