— Стасык! — сказал мне Отар. — Не надо русским в наши грузинские дела лезть, разбирайтесь в своих…
А в это время с трибуны Дворца съездов слышался голос Валентина Распутина, который говорил, что мы живем хотя и в отдельных квартирах, но в одном доме и каждый из нас может говорить о неблагополучии на любом этаже, ибо дом-то один на всех…
Мне на съезде слова не дали, Верченко и Марков знали, что я могу наговорить лишнего, но текст небольшого выступления, написанный прямо в зале после лакейской речи Гавриила Троепольского, сохранился в моем блокноте.
Вот он. Собственно, это и не текст, а так, небольшая реплика:
'Употребил Виктор Астафьев слово 'еврейчата' в 'Печальном детективе ' — что началось! Как будто это слово принципиально отличается, допустим, от слов 'татарчата ' или 'киргизята'. Уже Эйдельман распространяет свою провокационную переписку, уже критик Е. Старикова в 'Воп. литературы' пишет, что после Освенцима на эту тему и говорить нельзя. Упрек тем более бестактный по отношению к Астафьеву, что он — один из лучших писателей нашего времени — освобождал Польшу и спасал из фашистских лагерей смерти людей всех национальностей, в том числе и евреев.
Стыдно указывать Белову и Астафьеву, о чем им можно писать, о чем нельзя. Неловко видеть, как старик Троепольский извинялся за Астафьева перед грузинскими товарищами, неловко за газету 'Московские новости', назвавшую Белова за повесть 'Все впереди ' 'человеконенавистником'. Когда я на эту тему заговорил с одним из идеологических работников, он мне сказал: 'да не обращайте внимания, это ведь газета элитарная, для иностранцев'. Значит, в глазах иностранцев шельмовать Белова можно. Хороша логика!'
В конце 80-х и в начале 90-х годов литературная жизнь еще кипела, мы с Астафьевым встречались на журнальных вечерах и писательских собраниях. Он вел себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко. Помню его выступление на симпозиуме советских и японских писателей осенью 1989 года в Иркутске:
'Вот уже третий человек выступает и каждый ставит вопрос о 'Памяти'. Вопрос этот очень прост и очень сложен. Я ничего об этой 'Памяти ' не знаю сверх того, что знаете вы, то есть читал то же, что и вы. Мне знакомы несколько человек из Новосибирска, которые имеют какое-то отношение к 'Памяти'. Это люди глубоко порядочные, это люди с учеными степенями, которые, наверное, не всем зазря даются. Во всяком случае, те двое, которых я знаю, эти степени заработали, их почитают в обществе. И вдруг я читаю в газете, что одного из них называют проходимцем, с чужих слов все это. И вот я думаю: да когда же это кончится? Шельмование этого общества идет на уровне все того же тридцать седьмого года, то есть, как говорил тогда следователь: 'Здесь вопросы задаю я, а ты не имеешь права задавать'. Так и с 'Памятью' обращаются — их поносят во всех газетах, во всех журналах, но вы хоть читали о том, что они говорят, что у них за программа? Что они делают-то? Вы ничего не знаете, вы должны верить, как моя тетка говорит, 'жюльнаристам'…
Я думаю, что партия, которая поощряет травлю 'Памяти', а поощрение, конечно, исходит от ЦК, не надо тут этого замалчивать, ведь иначе бы они не наглели так — 'Неделя', 'Огонек' вдруг такими храбрыми стали (кто их редактирует? чьи они органы?), — так вот, ЦК, который сеет ветер, если только загонит 'Память ' в подполье, — пожнет бурю, уверяю вас.
И если хотите знать мою позицию в этой буре, если она грянет, — я буду с 'Памятью'! Я, беспартийный Астафьев, участвовавший в Отечественной войне и получивший три ранения, боевую медаль и орден, — буду с ней. Я буду за правду! За народ!'
Такие смелые и дерзкие выступления привлекали к Виктору Петровичу и читателей и писателей. Любое его интервью, любая речь обсуждалась, зачитывалась, распространялась. Да и было за что восхищаться им. Помню, как тогдашняя демократическая пресса встретила в штыки повесть Василия Белова 'Все впереди'. Проклинали ее и глумились над нею на каждом шагу. Однако Астафьев прислал в 'Литературную Россию' из Красноярска статью своего ученика, студента Литинститута Валерия Щелегова с одобрением, в то время много значившим: 'Посылаю статью, содержание которой полностью соответствует моему отношению к роману Василия Белова 'Все впереди'. Статья Щелегова заканчивалась словами: 'Роман 'Все впереди' встал на защиту человеческих идеалов в один ряд с 'Пожаром', 'Печальным детективом' и 'Плахой'.
Мы посылали друг другу книги, иногда переписывались, были рады редким встречам. Однажды в Москве он пришел ко мне в гости с Анатолием Заболоцким, а я, будучи в Красноярске, заехал к нему в Овсянку. Даже общие утраты, когда они случались, сближали нас.
'Дорогой Станислав!
Какая приятная неожиданность (он получил мою книгу. — Ст. К.). Спасибо. Поздравляю тебя с Новым годом. Здоровья. Работы по сердцу. Поменьше горя. Смерть Толи (Передреева. — Ст. К.) и меня потрясла. Я ж его знал! Как рано! Я заставляю себя работать. Если закончу все в намеченный срок, то во второй половине января буду в Москве с книгой, надо повидаться'.
'Спасибо, Станислав, за книги, за добрые слова! К сожалению, у нас нет весны и будет ли лето? Легкие мои скрипят, а Марья Семеновна едва живая, поэтому в Вологду не могли поехать, а так хотелось и дети со внуками нас так ждут. Всего тебе доброго. Держитесь все вместе, иначе задавят нас поодиночке. Обнимаю
В. Астафьев.
Май 1987 года'.
* * * Однако на рубеже девяностых с Виктором Петровичем исподволь стали происходить поначалу необъяснимые перемены.
Весной 1990 года, через несколько месяцев после своего прихода в 'Наш современник' я неожиданно получил из Красноярска неприятно поразившее меня письмо.
'Дорогой Станислав!
Еще осенью узнав, что Евгений Иванович Носов, мой друг и брат, выходит из редколлегии 'Нашего современника', решил выйти и я, но сам оке Евгений Иванович просил этого пока не делать, чтоб не получилось подобие демонстрации 'массового выхода'. Сейчас, когда дела у журнала идут более или менее нормально, растет тираж:, внимание к журналу, торчать моей фамилии в журнале ни к чему. Я перехожу в журнал, более соответствующий моему возрасту, и к редактору, с которым меня связывает давняя взаимная симпатия, — в 'Новый мир '…'
В те времена короткого и предсмертного расцвета журнальной жизни, когда число наших подписчиков увеличилось с 270 тысяч почти до полумиллиона, а 'Новый мир' вообще подобрался к трехмиллионному тиражу, уход из редколлегии Астафьева, одно имя которого привлекало читателей, был, конечно, ударом по 'Нашему современнику'. Но думаю, что дело здесь было не в Залыгине, а в том, что я ввел в редколлегию журнала нескольких близких мне людей (В. Кожинова, И. Шафаревича, Ю. Кузнецова, В. Бондаренко, А. Проханова), к творчеству и направлению мыслей которых Виктор Петрович, чувствующий, что 'демократы' одолевают, начал относиться с осторожностью.
Вскоре в еженедельнике 'Аргументы и факты' Астафьев сказал нечто резкое и несправедливое по поводу 'Нашего современника': 'Я все время мягко и прямо говорю 'Нашему современнику': ребята, не делайте из второй половины журнала подворотню… Быть может, с этого и началось у меня охлаждение к журналу'.
Но я был не согласен ни с его решением, ни с его упреками и, как мог, пытался отговорить Астафьева от разрыва с нами.
Из моего письма весной 1990 года.
'Дорогой Виктор Петрович!
…'Новый мир' фактически разрушен. По-моему, у редакции даже есть план не выпускать последние три номера за прошлый год, а сделать их под одной обложкой и в виде своеобразного дайджеста. Может быть, продолжишь сотрудничество с нами? Я ведь мотаюсь по бумажным комбинатам, пью водку с
