Вот что вывело из себя Астафьева на съезде, вот что он имел в виду, когда писал мне в записке ('Я после вечеров в Колонном зале и вчерашнего'), вот что он имел в виду, когда со злобой выдавил из себя: 'подворотня'! Словом, чуяла кошка, чье мясо съела…
Хотя к концу 1990 года он еще не превратился в того приближенного к власти корыстного старика, который предстал перед нами через два-три года. В беседе, опубликованной сразу же после римской встречи, он высказывался осторожно, поскольку, видимо, еще не решил, на чью сторону ему окончательно перейти. Коммунисты еще не были побеждены, до августа 1991 года оставалось восемь месяцев, и Астафьев не торопился. Он одновременно был как бы и за расчленение 'империи', и за ее сохранение:
Роман 'Прокляты и убиты' еще не был написан, телевидение еще было под государственным контролем, и Виктор Петрович еще по-советски осуждал всяческую вседозволенность:
Я не поверил в те дни версии, будто бы в Риме Астафьев был куплен обещанием Нобелевской премии. Но дальнейшее развитие событий все убедительнее подтверждало догадку Глушковой.
На том же съезде, после какого-то очередного резкого обсуждения во время перекура я получил от него еще одну многозначительную записку:
Мои выступления последних лет были о помоечной массовой культуре, о Высоцком, о судьбах крестьянских поэтов, о еврейско-чекистском терроре первых лет революции, о клеветнических выпадах демократической прессы против русских писателей, о диссидентстве и русофобии. Естественно, полагая, что такого рода взгляды близки ему, я в перерыве подошел к Астафьеву и начал разговор о его переписке с Эйдельманом. Он резко оборвал меня:
— А сейчас, Станислав, я такие письма, может быть, уже не стал бы писать!
Я замолчал и отошел от него…
Однако сор из избы выносить не хотелось, жалко было прежних своих чувств и слов, и на литературных встречах 91-го и даже 92-го года, когда мы еще собирали сотни и даже тысячи человек в залах Москвы, Ленинграда, Новосибирска, читателям, спрашивавшим о том, что за черная кошка пробежала между Астафьевым и журналом, я отвечал уклончиво, не веря до конца в то, что его в Риме 'купили'.
Вот что писала по этому поводу демократическая газета 'Литератор', издававшаяся в Ленинграде, где мы выступили в декабре 1991 года.
Мои друзья по-разному разгадывали загадку Астафьева. Что случилось? Почему? Но на такие мои вопросы Василий Белов отворачивался, скрипел зубами, досадливо махал рукой… Валентин Курбатов размышлял о сложности и противоречивости писательского таланта. Кто-то из друзей бормотал: 'Да нет, это все случайное, наносное, он еще опомнится, вернется к нам'. И лишь помор Личутин, сверля собеседника маленькими глазками-буравчиками, был неизменно беспощаден:
— Я ему, когда еще только прочитал 'Царь-рыбу', однажды прямо сказал: 'Виктор Петрович, а за что Вы так не любите русский народ?'
Валентин Распутин, для которого разрыв с Астафьевым был, наверное, куда мучительнее, чем для Личутина, однажды с трудом, как бы нехотя, высказал такую мысль:
— Он же детдомовец, шпана, а в ихней среде жестокости много. Они слабого, как правило, добивают. Вот советская власть ослабела, и Астафьев, как бы обидевшийся на нее за то, что она его оставила, бросился добивать ее по законам детдомовской стаи…
Обида отпрыска из раскулаченной семьи? Психология детдомовского люмпена? Соблазн Нобелевской премии? Застарелый комплекс неполноценности? ('Как человек долго унижаемый я был всегда в себе не уверен и писателем себя почувствовал, пожалуй, только на Высших литературных курсах, в 1961 г.' — из интервью 1999 г.) А может быть, все обстоит куда проще и куда банальнее?
При советской власти, увенчанный всеми мыслимыми орденами и премиями, трех— и четырехтомниками, баснословными гонорарами и обкомовскими квартирами, 'кавалер Гертруды' Виктор Петрович с удовлетворением держался за неё родимую… и не то чтобы покушался на её основы — но и нас молодых одёргивал, чтобы излишне не вольнодумствовали. Да и, честно говоря, сам эту власть и уважал и побаивался.
Помню, как в середине 80-х годов в Иркутске проходили литературные вечера 'Нашего современника', тогда еще возглавляемого Сергеем Васильевичем Викуловым. В Большом зале Дома политпросвещения, переполненном народом, выступали Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Алесь Адамович… Мы все сидели на сцене.
— Что будешь читать? — спросил Астафьев, повернувшись ко мне.
— Начну с 'Коней НКВД', — сказал я.
— Ты что?! Я тебе не советую. Смотри, в первом ряду сколько начальства сидит, вон с краю двое из местной Лубянки…
Но, как только советская власть закачалась, Виктор Петрович закручинился: на кого в случае её крушения надеяться, от кого получать ордена, премии и прочие льготы, к которым он так привык. И первую ставку Астафьев сделал на новую возникающую силу русских националистов. Отсюда и отчаянная храбрость в переписке с Эйдельманом, и перепалка с грузинами и, наконец, прямая поддержка 'Памяти', растущей тогда, как на дрожжах.
Но вскоре стало ясно писателю, что не на ту лошадку поставил, что никогда русским националистам не властвовать в России, и пришлось Виктору Петровичу давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту. Уж эти-то его поддержку оценят, они особенно щедро награждают бывших врагов — перебежчиков и ренегатов. Эту историческую истину Астафьев понял вовремя, хотя и несколько позже, нежели Василь Быков, Юрий Черниченко или какой-нибудь Анатолий Приставкин. И не просчитался.
Перед самым августовским переворотом в июле девяносто первого в 'Советской России' было опубликовано обращение, вошедшее в историю под названием 'Слово к народу'. Виктор Астафьев немедля дал интервью телевизионной программе 'Вести', с яростью обрушившись на обращение и его авторов, несмотря на то, что среди людей, подписавших 'разоблачаемое' им обращение, числились два писателя, которые, как он сам сказал, 'были моими товарищами'. Астафьев в своем интервью впал в настоящее неистовство: 'Лицемерие, которое в общем-то свет не видел… обращаются с грязными руками… они, вчерашние коммунисты, разоряли, унижали, расстреливали… старая коммунистическая демагогия… не верьте ни единому слову… это голый обман. Коммунисты, компартия наша на ладан дышит… Попытка защитить тонущий корабль'; 'наглость от имени народа говорить. От имени народа может говорить избранный народом президент. Это 'Слово' рассчитано на темную силу, которая есть в любом государстве'; 'я не хочу сейчас давать оценку поступку Бондарева и Распутина, пусть это останется на их совести'.
Он даже не подумал о том, что лишь меньшая часть деятелей культуры, подписавших 'Слово к народу', — коммунисты, что Распутин и Проханов в компартии никогда не состояли.
Забавно было и то, что 'Комсомолка', перепечатывая телеинтервью Виктора Астафьева, выбросила из его текста одну фразу, в которой он называл 'черносотенцами' тех, против кого он выступал. Ну как тут
