Безусловно, объект соотносится с речью. И впредь он частично будет дан в объектной или объективной системе, на счет которой следует относить всю сумму предубеждений, составляющих культурное общество, равно как и гипотезы, даже психологические предрассудки, от научно разработанных до наиболее наивных и непосредственных (а они не только соотносимы с научными, но и питают их).
Итак, субъекту предложено отдаться целиком объектной системе, куда следует включать его научные познания и все, что он может вообразить исходя из имеющейся у него информации о его состоянии, его проблеме, положении, наравне с его наивными предрассудками, на которых покоятся его иллюзии, в том числе невротические (поскольку речь идет о важной составляющей невротического склада).
Казалось бы — и проблема именно в этом — такой акт речи может продвигаться вперед лишь по пути интеллектуального убеждения, проистекающего из наставительного, т. е. идущего сверху вниз, вмешательства аналитика. В таком случае анализ продвигался бы вперед посредством наставлений.
Именно такое наставление имеют в виду, когда говорят о первой, якобы интеллектуалистской, фазе анализа. Вы прекрасно понимаете, что такой фазы никогда не существовало. Возможно, имели место интеллектуалистские концепции анализа, но это не значит, что интеллектуалистские анализы проводились в действительности, — силы, задействованные в анализе на самом деле, присутствовали в нем изначально. Если бы это не было так, психоанализу не удалось бы проявить себя и получить признание в качестве очевидного метода психотерапевтического вмешательства.
То, что называют в данном случае интеллектуализацией, не имеет ничего общего с понятием интеллектуального. Чем лучше мы сумеем проанализировать разные уровни того, что задействовано в анализе, чем лучше удастся нам различить то, что должно быть различено, и объединить то, что должно быть объединено, — тем эффективнее станет наша техника. Вот, чем мы пытаемся заниматься.
Итак, чтобы объяснить эффективность вмешательства аналитика, нужно искать нечто другое, чем наставления. Опыт выявляет это эффективное нечто в действии переноса.
И тут возникает неясность — что же такое, в конечном счете, перенос?
По сути, эффективный перенос, о котором идет речь, — это просто-напросто акт речи. Каждый раз, когда один человек говорит с другим и речь его является подлинной и полной, имеет место, собственно говоря, перенос — перенос символический: происходит нечто изменяющее природу обоих присутствующих существ.
Но речь здесь идет о другом переносе, нежели тот, который сперва предстал в анализе не только как проблема, но и как препятствие и который в действительности следует отнести к плану воображаемого. Для того, чтобы уточнить эту функцию, были выдуманы известные вам понятия 'повторения прошлых ситуаций', 'бессознательного повторения', 'действия по реинтеграции истории' — смысл слова 'история' противоположен в данном случае моему употреблению, поскольку речь здесь идет о реинтеграции воображаемой (прошлая ситуация безотчетно переживается субъектом в настоящем лишь в той мере, как историческое измерение не признано им, — заметьте, я не сказал, что оно бессознательно). Все подобные понятия были введены для того, чтобы определить наблюдаемое, и имеют цену прочных эмпирических констатации. Тем не менее, они не выявляют основания, функции, значения того, что мы наблюдаем в реальном.
Быть может, вы скажете мне, что нельзя не быть слишком требовательным и не проявлять чрезмерного теоретического аппетита, ожидая обоснования наблюдаемых явлений. Некоторые суровые умы, возможно, желали бы тут учинить нам препону.
Однако, как я полагаю, аналитическая традиция в этом смысле не отличается отсутствием амбиций — и тому должны быть свои причины. По примеру ли Фрейда, оправданно или нет, но каждый аналитик неизменно впадает в теоретические рассуждения о ментальном развитии. Такое метапсихологическое предприятие, по правде говоря, совершенно невозможно, причину чего мы увидим позднее. Но невозможно ни секунды практиковать не мысля метапсихологическими терминами, подобно тому, как г-ну Журдену независимо от его желания приходилось создавать прозу, как только он начинал выражать свои мысли. Этот факт имеет структурирующее значение для нашей деятельности.
В прошлый раз я упомянул статью Фрейда о любви в переносе. Вы знаете, сколь строг творческий путь Фрейда: он никогда не занимался темой, разработка которой не была бы насущной необходимостью, ведь его поприще едва соизмеримо с длинойчеловеческой жизни, особенно если учесть, в какой конкретный биологический момент жизни пришел он к своему учению.
Мы не можем не видеть, что одним из самых важных вопросов аналитической теории является вопрос о соотнесении между узами переноса и негативными или позитивными характеристиками любовного отношения. Свидетельством тому является как клинический опыт, так и история теоретических дискуссий по поводу так называемого источника терапевтической эффективности. Вопрос этот был на повестке дня приблизительно с двадцатых годов — сначала Берлинский конгресс, затем Зальцбургский, Мариенбадский. С тех пор использование функции переноса в нашей работе с субъективностью пациента неизменно оставалось в центре внимания. Мы даже выделили нечто под названием не просто невроза переноса — нозологическая этикетка, обозначающая то, чем субъект взволнован, — а вторичного невроза, искусственного невроза, актуализации невроза в переносе, невроза, вплетающего в свою сеть воображаемую личность аналитика.
Такие познания все же не рассеяли туманности вопроса о пружинах, действующих в анализе. Я говорю не о тех путях, которым мы иногда следуем, но о самом источнике терапевтической эффективности.
По крайней мере в аналитической литературе тут царит полная разноголосица мнений. Чтобы узнать историю этих споров, вам достаточно лишь заглянуть в последнюю главу небольшой книги Фенихеля. Мне не часто случается рекомендовать вам чтение Фенихеля, но в качестве исторического свидетельства его книга вполне поучительна. Вы увидите в ней все разнообразие мнений по этому вопросу — Сакса, Радо, Александера — на Зальцбургском конгрессе. Вы станете свидетелями любопытных сцен: некто Радо объявляет направление, в котором он рассчитывает вести теоретическую разработку вопроса о пружинах эффективности анализа. И, как ни странно, черным по белому заявив о своем обещании представить решение поставленных проблем, он никогда этого не сделает.
Не одна лишь собственная неясность вопроса препятствует его теоретическому освещению, и хотя определенные проблески и встречаются иногда у подобных, погруженных в размышления исследователей, но все же вопрос остается в относительной тени, как бы под воздействием некоторого таинственного сопротивления. В самом деле, возникает ощущение, что порой авторам удается подойти к сути проблемы очень близко, но действие какой-то силы отталкивания препятствует оформлению понятий. Возможно, именно тут завершение теории и даже ее прогресс вызывают ощущение опасности. Вовсе не исключено, что это так И это, безусловно, наиболее правдоподобная гипотеза.
В ходе дискуссий о природе воображаемой связи, устанавливающейся в переносе, высказываются мнения, чрезвычайно тесно примыкающие к понятию объектного отношения.
Теперь это понятие оказалось на первом плане теоретической разработки анализа. Но вы знаете, сколь зыбка теория и в этой точке.
Возьмите, к примеру, фундаментальную статью Джеймса Стрэчи об истоках терапевтической эффективности (статья опубликована в InternationalJournalofPsycho-Analysis). Это один из наиболее проработанных текстов, где весь акцент переносится на роль сверх-Я. Вы увидите, с какими сложностями сталкивается эта концепция и сколько дополнительных гипотез приходится вводить упомянутому Стрэчи, чтобы подкрепить свою теорию. Он полагает, что по отношению к пациенту аналитик выполняет функцию сверх-Я. Однако трудно отстаивать теорию, согласно которой аналитик просто-напросто является носителем функции сверх-Я, поскольку именно эта функция является одной из решающих пружин невроза. Получается замкнутый круг. Чтобы выйти из него, автор вынужден ввести понятие паразитического сверх-Я — ничто не оправдывает данную дополнительную гипотезу, обусловлена она лишь противоречиями построения. Ему приходится зайти слишком далеко. Чтобы подкрепить существование паразитического сверх-Я в анализе, ему необходимо предположить, что между субъектом анализируемого и субъектом аналитика происходит ряд обменов, интроекций и проекций, отсылающих нас к уровню механизмов конституирован™ 'хороших' и 'плохих' объектов введенных Мелани Клейн в практику английской школы. И тут очевидной становится опасность бесконечного возвращения к этим объектам.
Вопрос об отношениях между анализируемым и аналитиком можно отнести и к совсем другой
