слова взрослого. Чтобы не быть обязанной, не попасть в мир взрослых, где жизнь человека всегда в большей или меньшей степени сводится к рабству, она болтает так, чтобы ничего не сказать, и на сеансах напускает пыли.
Мы можем прерваться на мгновение и поразмышлять над тем фактом, что ребенок также имеет дар речи. Его речь не пуста. Она так же полна смыслом, как и речь взрослого. Она полна смыслом настолько, что взрослые остаются от нее в восторге: 'Как он умен, славный малыш! Вы знаете, что он однажды сказал?' В самом деле — все уже здесь.
Как и в нашем примере, здесь присутствует выступающий в воображаемом отношении элемент идолотворения. Восхитительная речь ребенка может быть трансцендентной, может быть небесным откровением, оракулом маленького бога, однако очевидно, что она ни к чему его не обязывает.
А когда что-то не ладится, взрослые выбиваются из сил, чтобы вырвать у него слова, которые его обязывали бы. Но бог знает, что здесь диалектика взрослого промахивается! Важно связать субъекта с его противоречиями, заставить его подписаться под своими словами и вовлечь, таким образом, его речь в определенную диалектику.
В ситуации переноса — это не мои слова, а Балинта, и он совершенно прав, хотя это вовсе и не смещение, — речь идет о ценности речи, на этот раз уже не в качестве речи, создающей основополагающую двусмысленность, а в качестве речи функции символического, пакта, связующего между собой субъектов в некотором действии. Человеческое действие укоренено в существовании мира символа, то есть основано на законах и контрактах. Именно в таком регистре и разрабатывает ситуацию между собой и пациентом Балинт, когда он действует в конкретной ситуации, как аналитик, проводящий анализ.
Начиная с этого дня, Балинт смог обращать внимание своей пациентки на самые разнообразные вещи — на ее способ поведения на работе, а именно на то, что лишь только ей начинали доверять, она тут же устраивала какой-нибудь номер, чтобы ее выставили вон. Показательна уже сама форма работы, которую ей удавалось найти — либо она работает на телефоне, либо принимает работу, или посылает на работу других, в общем, она выполняет работу диспетчера, позволяющую ей ощущать себя вне ситуации, и под конец она всегда что-нибудь устраивает, чтобы ее выгнали вовсе.
Итак, вот в какой плоскости разыгрывается отношение переноса — оно разыгрывается вокруг символического отношения, идет ли речь о его установлении, его продолжении, или его поддержании. Перенос может сопровождаться наложениями, проекциями воображаемых сочленений, но сам он целиком относится к отношению символическому. Что же из этого вытекает?
Проявления речи затрагивают несколько плоскостей. По определению, речь всегда имеет ряд двусмысленных задних планов, уходящих во что-то невыразимое, где речь уже не может сказаться, обосновать себя в качестве речи. Однако потусторонность эта не имеет ничего общего с тем, что психология ищет в субъекте и находит в его мимике, содроганиях, возбуждении и всех прочих эмоциональных коррелятах речи. На самом деле, эта якобы 'потусторонняя' психологическая область целиком лежит 'по эту сторону'. Потусторонность же, о которой говорим мы, относится к самому измерению речи.
Под бытием субъекта мы подразумеваем не его психологические свойства, а то, что внедряется в опыт речи. В этом и состоит аналитическая ситуация.
Такой опыт конституируется в анализе крайне парадоксальными правилами: ведь речь в них идет о диалоге, но диалоге сколь возможно монологичном. Этот опыт развертывается согласно определенным правилам игры и целиком относится к порядку символического. Вам это понятно? Сегодня я хотел проиллюстрировать регистр символического в анализе, подчеркнув контраст между конкретными примерами, приводимыми Балинтом, и его теоретическими построениями.
Как считает Балинт, из его примеров вытекает, что пружиной служил в обоих случаях способ применения речи его пациентами — господином и молодой дамой. Однако эта экстраполяция не оправдана. Речь в анализе существенно отличается от той, что может триумфально и вместе с тем невинно использовать ребенок до вступления в мир труда. Речь в анализе не эквивалентна поддержанию нарочито незначащего разговора в мире труда. Связать их можно лишь по аналогии, но основания их различны.
Аналитическая ситуация не является простым смещением ситуации ребенка. И это, конечно, ситуация атипичная, на что Балинт пытается обратить внимание, видя тут попытку поддержать регистр primarylove. Это верно в некоторых ракурсах, но не во всех. Если мы станем ограничиваться лишь такими ракурсами, наше вмешательство аналитика лишь собьет пациента с толка.
Доказательством тому служат факты. Сказав пациентке, что она воспроизводит такую-то ситуацию из ее детства, аналитик, предшествовавший Балинту, не повлиял на ситуацию. Ситуация приходит в движение лишь вокруг того конкретного факта, что эта дама располагала в то утро письмом, которое позволяло ей устроиться на работу. Не вдаваясь в теорию, сам того не зная, Балинт осуществляет вмешательство в регистре символического, задействованного посредством данной гарантии, посредством простого факта ответственности за кого-то. И именно благодаря тому, что его вмешательство оказалось в этой плоскости, оно было эффективным.
Теория Балинта уходит в сторону от истинного положения вещей. Но тем не менее, когда читаешь его текст, нередко встречаешь, как вы только что видели, крайне поучительные примеры. Будучи замечательным практиком, Балинт не может, несмотря на свою теорию, не признавать измерения, в котором проходит его работа.
Я хотел бы привести здесь одно двустишие, на которое Балинт ссылается. Автора этого двустишия, Иоганна Шеффлера, Балинт называет 'одним из наших собратьев' — почему бы и нет?
Этот человек, занимавшийся в начале XVI века передовыми медицинскими исследованиями, — что, вероятно, имело больше смысла в ту эпоху, чем в наши дни — написал под псевдонимом Ангелуса Силезиуса несколько поразительных двустиший. Были ли они мистическими? Пожалуй, это не самый точный термин. В них затронута проблема божества и его отношения к творческой способности, которая сродни по своей сущности человеческой речи и простирается столь же далеко, как и речь, вплоть до того момента, где эта последняя умолкает. Не слишком ортодоксальная перспектива, которой всегда придерживался Ангелус Силезиус, представляет собой загадку для историков религиозной мысли.
И не случайно, конечно, ссылка на него появляется в тексте Балинта. Цитируемое им двустишие совершенно замечательно. Речь идет ни много ни мало о бытии и о связи его в реализации субъекта со случайным и акцидентальным, что перекликается для Балинта с его представлением о полном завершении анализа, то есть о таком всплеске нарциссизма, о котором я уже говорил в ходе одной из наших встреч.
Я тоже нахожу здесь определенные переклички. Однако вовсе не так понимаю я завершение анализа. Формула Фрейда там, где было Оно, должно быть Я — обычно подвергается слишком грубому пространственному толкованию, и аналитическое отвоевание Оно сводится в конечном итоге к созданию миража, эго усматривает себя в некоторой самости, что является лишь окончательным отчуждением его самого, только более усовершенствованным, чем все известные ему ранее.
Нет, конституирующим является именно акт речи. Прогресс анализа ставит целью не увеличение поля эго, это не отвоевание эго не известной ему прежде зоны, это оборот, перемещение, это своего рода менуэт, исполненный ego и id.
Пора, наконец, сообщить вам двустишие Ангелуса Силезиуса, это 13-тое двустишие из второй книги 'Херувимского странника'.
ZufallundWesen Mensch werde wesentlich: denn wann die 'Welt vergeht So fait derZufall weg, dasswesen doss besteht. Перевод этого двустишия следующий -
Случайность и сущность
Человек, стань существенным: ведь когда мир преходит, случайность отпадает, а сущность остается. В завершении анализа речь идет именно об этом, о сумерках, воображаемом закате мира, и даже об опыте, граничащем с деперсонализацией. И тогда случайное отпадает, — все привходящее, травмы, пробелы в истории — вот тогда-то и складывается, наконец устанавливается бытие.
Ангелус явно пишет это в то время, когда изучает медицину. Конец его жизни был ознаменован потрясениями — догматическими войнами Реформации и Контр-Реформации, в которых он принимал пылкое участие. Но книги 'Херувимского странника' подобны издающему чистый и ясный звук камертону. Перед нами один из наиболее значительных моментов осмысления бытия человеком, она более созвучна
