собеседниками — Августином и его сыном Адеодатом, которому тогда было 16 лет. Этот Адеодат был весьма умен, как говорит сам святой Августин, и он уверяет, что слова Адеодата в самом деле были произнесены этим шестнадцатилетним мальчиком, который проявляет себя таким образом как сильнейший соперник. Лакан: — Дитя греха.
П.О. Бернарт: — Ключевой темой, намечающей направление всего диалога, является то, что язык передает истину извне посредством слов, которые звучат вовне, но ученик всегда видит истину внутри.
Прежде чем прийти к этому заключению, к которому устремлена вся дискуссия, диалог долго петляет, строя по ходу дела целую теорию языка и речи, из которой мы можем извлечь определенную пользу.
Я приведу две ее большие части: первая — это 'Disputatiodelocutionissignificatione', 'Дискуссия о значении речи', а вторая часть называется 'VeritatismagistersolusestChristus', 'Христос единственный учитель истины'.
Первая часть в свою очередь делится надвое. Первый раздел получил очень общее название, 'Designis'. Что довольно плохо переводят как — 'О ценности слов'. Речь идет совсем о другом, поскольку нельзя отождествлять signum и verbum. Второй раздел назван 'Signaaddiscendumnihilvalent', 'Знаки не предназначены учить'. Начнем с раздела 'О знаках'.
Вопрос Августина к своему сыну: 'Что мы хотим сделать, когда говорим?' Ответ: 'Мы хотим учить или научиться в зависимости от положения учителя или ученика.' Святой Августин старается показать, что даже тогда, когда хотят научиться и задают вопрос чтобы узнать, одновременно и учат. Почему? Потому что того, к кому обращаются, научают тому направлению, в каком хотят получить знание. Из чего делается общий вывод: 'Итак, ты видишь, мой дорогой, что посредством языка можно лишь учить.'
Лакан: — Вы позволите мне одно замечание? Всем ясно, что с самого начала мы попадаем тут в самое сердце проблемы, которую я пытаюсь вам разъяснить. Здесь говорится о различии, существующем между коммуникацией посредством сигналов и межчеловеческим обменом речью. Августин с самого начала погружен в стихию интерсубъективности, поскольку он делает упор на docere и dicere, различить которые невозможно. Всякий вопрос представляет собой, главным образом, попытку согласовать две речи, что подразумевает прежде согласование языков. Какой-либо обмен возможен лишь через взаимоотождествление двух завершенных в себе универсумов языка. Вот почему всякая речь как таковая уже есть ученье. Она не является игрой знаков и располагается не на уровне информации, а на уровне истины.
П. О. Бернарт: — Адеодат: 'Я не думаю, что мы не хотим чему-либо научить, когда рядом нет никого, чтобы учиться.'
Лакан: — Каждую из этих реплик стоило бы рассмотреть поотдельности.
П. О. Бернарт: — Сделав упор на обучение, он переходит к замечательному способу обучения, percommemorationem, то есть через припоминание. Итак, две вещи понуждают нас говорить. Мы говорим или чтобы учить, или чтобы возбудить припоминание — у других или у самих себя. После такого начала диалога Августин задается вопросом, для чего была учреждена речь, единственноли для того, чтобы учить или припоминать? Тут не стоит забывать о той религиозной атмосфере, в которой протекает диалог. Собеседник Августина отвечает, что есть ведь и молитва, представляющая собой диалог с Богом. Можно ли думать, что Бог получает от нас учение или напоминание? Молитва наша не нуждается в словах, говорит Августин, если только мы не хотим, чтобы другие знали о ней. Применительно к Богу, мы не пытаемся напомнить или учить того, с кем говорим, — скорее мы стремимся уведомить о своей молитве других. Таким образом, выражение здесь нужно лишь в отношении тех, кто может нас видеть в таком диалоге.
Лакан: — Молитва касается невыразимого. Она не лежит в поле речи.
П. О. Бернарт — Это значит, обучение происходит посредством слов. Слова являются знаками. Здесь мы. наталкиваемся на подробное размышление о verbum и signum. Чтобы развить свою мысль и разъяснить то, каким образом он понимает отношение знака к означиваемому, Августин предлагает своему собеседнику стих из 'Энеиды'.
Лакан: — Он еще не определил означиваемое.
П.О. Бернарт: — Пока еще нет — знак означет нечто, но что именно? Пока не известно. Итак, Августин обращается к стиху из 'Энеиды' — книга II, стих 659 — 'S'lnihilextantaSuperisplaceturbarelinqui'. 'Если богамугодно, чтобы от такого города ничего не осталось'. И используя все средства майевтики, он попытается обнаружить тот aliquid, что здесь обозначен. Для начала, он спрашивает своего собеседника.
Авг- Сколько слов в этом стихе?
Ад. — Восемь.
Авг. — То есть здесь восемь знаков?
Ад. — Да, это так.
Авг. — Ты понимаешь этот стих?
Ад. — Да, он мне понятен.
Авг. — Скажи мне теперь, что означает каждое слово.
Адеодат несколько озадачен словом 'если'. Ему нужно бы найти эквивалент. Но Адеодат его не находит.
Авг. — Какая бы вещь ни была обозначена этим словом, знаешь ли ты, по крайней мере, где она находится? Ад. — Мне кажется, 'если' означает сомнение. Где же находиться сомнению, как не в душе?
Итак, мы тотчас же видим, что слово отсылает нас к чему-то, относящемуся к духовному порядку, к реакции субъекта как такового.
Лакан: — Вы уверены?
П. О. Бернарт: — Да, я так думаю.
Лакан; — Он ведь говорит здесь о локализации.
П. О. Бернарт: — Которую не надо понимать пространственно. Я сказал 'в душе' в качестве противопоставления материальному. Затем он переходит к следующему слову — nihil, т. е. ничто. Адеодат говорит: 'Очевидно это то, что не существует'. Августин возражает, что несуществующее никак не может быть какой-нибудь вещью. А следовательно, второе слово не является знаком, поскольку оно не обозначает вещи. А следовательно, ошибочным является убеждение, что всякое слово является знаком или что всякий знак — это знак какой-нибудь вещи. Адеодат приходит в замешательство, ведь если нам нечего обозначать, то безумием будет говорить. А следовательно, здесь должно что-нибудь быть.
Авг. — Разве нет определенной реакции души, когда, не видя вещь, она все же отдает себе отчет, или полагает, что отдает себе в этом отчет, что этой вещи не существует? Почему бы не сказать, что это и есть объект, обозначаемый словом 'ничто', скорее чем сама вещь, которой не существует?
Итак, здесь обозначена реакция души перед лицом отсутствия какой-то вещи, котораямогла бы быть тут.
Лакан: — Смысл этой первой части состоит именно в том, чтобы показать невозможность использования языка при дословном соотнесении символа и вещи. Это весьма точное описание, если не забывать, что во времена святого Августина не была разработана негативность. Но вы, тем не менее, видите, что в силу свойства знаков, или вещей — в этом нам предстоит разобраться — именно на nihil он и наталкивается в этом замечательном стихе. Выбор его вовсе небезынтересен. Фрейд, бесспорно, прекрасно знал Вергилия, и этот стих, упоминающий об исчезнувшей Трое, любопытно перекликается с тем фактом, что когда Фрейд в 'Недовольстве культурой' хочет дать бессознательному определение, он говорит об исчезнувших монументах Рима. В обоих случаях речь идет о вещах, которые исчезают в истории, но в то же время остаются в ней присутствующими, отсутствуя.
П. О. Бернарт: — ЗатемАвгустин переходит к третьему слову — 'ех'. Тут его ученик предлагает для объяснения значения этого слова другое слово. Это слово 'de', термин разделения с вещью, где находится объект, о котором говорят, что он оттуда исходит. И тогда Августин замечает ему, что он объясняет слова при помощи слов — 'ех' при помощи 'de', одно известное слово посредством других известных слов. Он подталкивает его к выходу за пределы плоскости, в которой тот продолжает находиться.
Авг. — Я хотел бы, чтобы ты показал мне, если можешь, те самые вещи, знаками которых являются слова.
