бронзовым двуглавым орлом.
«Её величество… её высочество… его высочество…» — журчали дамские голоса.
Лист посмотрел на часы. Было ровно два. В Петербурге любили военную точность.
— Хотел бы ещё увидеться с вами, господин Глинка, — сказал он.
Глинка кивнул головой и полузакрыл глаза. Лист подошёл к эстраде и вскочил на неё одним прыжком. Кудри его взлетели в воздух. По зале пробежал лёгкий шёпот.
По всем правилам полагалось пианисту торжественно подняться на эстраду сбоку, по ступенькам, лицом к императрице. Лист внезапно появился на возвышении спиной к царской ложе. Но это его нисколько не озадачило. Он сорвал с рук лайковые перчатки, бросил их под рояль и поклонился самым небрежным образом. Затем сел к инструменту и сразу заиграл.
Лист играл на концертах, словно рассказывая о своих видениях. Он забывал о слушателях, о рояле, о стенах и сводах залов, гостиных и просто помещений. Он как будто летал над водопадами, снегами, полями сражений, бурлящими площадями и разлившимися реками. Казалось, что он на вершине горы один, наедине с тучами.
Про всё это он хотел рассказать людям, и больше того: хотел, чтоб люди летели вместе с ним вот так, на коне, через ночной лес, чтоб люди слышали топот копыт задыхающегося коня и плач больного ребёнка.
Это была баллада Шуберта «Лесной царь». Прослушав её, известный пианист Мошелес сказал: «После Листа надо захлопнуть рояль».
Да, очень лестно, когда о тебе так говорит один из лучших пианистов Европы! К чёрту ложную скромность! Они поняли исполнителя, они скачут вместе с ним! Какая радость и какая сила в этом!
Лист кончил.
В зале негромко и стройно захлопали. Лист посмотрел — все оглядывались на императорскую ложу. Её величество изящно и неторопливо похлопывала кончиками пальцев, затянутых в тугие белые перчатки. Военные стояли в рядах спиной к эстраде, лицом к царице, вытянувшись, как на смотру. Лист недоуменно поглядел кругом.
Глинка задумался, подпирая щёку рукой и закрыв глаза. Виельгорский, глядя на пианиста, восхищённо прикладывал руку к сердцу.
— Как у вас холодно! — сказал Лист Глинке после концерта. — Сдержанные англичане и те больше шумят на концертах…
— Что вы, — живо отозвался Глинка, — это у нас большой успех. Да нельзя же хлопать громче, чем её величество!
На квартире у Глинки устроили шатёр из цветных тканей, с потолка спустили цепь, на которой покачивался котелок, а на полу, на железном листе, разложили уголья. Кругом на коврах расположились столичные музыканты, композиторы, журналисты. Глинка любил устраивать «цыганский табор» и начинать его с пунша.
Предложено было не заниматься в этот вечер музыкой, но какой же табор без песен? Пели сначала хором, потом в одиночку, а потом Лист всё-таки присел к роялю. Одоевский показал ему ноты никому не известной новой оперы Глинки, и в глазах знаменитости сверкнул огонёк. Он бурно начал играть темы из оперы на рояле и играл свободно и безостановочно до самого конца.
«Быть может, на холме немом поставят тихий гроб Русланов, и струны вещие Баянов не будут говорить о нём…» В те времена эта мелодия была ещё новой.
Захмелевший Глинка сначала слушал, развалясь на ковре и покачивая головой, потом встал, подошёл к роялю, следя за исполнением по нотам.
Когда Лист кончил, Глинка хлопнул себя ладонью по голове и сказал удивлённым голосом:
— А ведь это и в самом деле оркестр! И ни одной ноты не пропустил! И все места чувствует!
Лист играл ещё и ещё: алябьевского «Соловья», написанного для женского голоса, переложения оперных арий, дуэтов и песен, которые пелись гостями на этом же вечере. Он тут же сочинил фантазию на цыганские и русские темы, не отходя от инструмента.
Глинка сказал ему:
— На вашем месте я только сочинял бы. Это — волшебство!
Ночью, в номере гостиницы, Лист долго сидел за фортепиано. Горела только одна свеча, не было никого кругом, слуга ушёл спать.
Лист не играл. Он слушал. Ему казалось, что на рояле играет кто-то другой, играет вольно, дико и шумно, как таборные цыгане, — нет, даже не как цыгане, а словно сама природа играет, и льётся вода, и несётся пыль, и горят костры, и топочут кони в широкой степи…
Лист не был ни французом, ни австрийцем, как предполагали придворные дамы. Он был венгерцем, и настоящее его имя было Ференц.
Он всё это знал с детства: широкие воды Дуная, топот коней, оранжевую струю пыли на закате и взвизгивающий звук цыганской скрипки у ночного костра.
На следующий день слуга торжествующе показал ему афишу, где слова «Франц Лист» были забрызганы грязью городских пролёток.
— Спрячьте её на память, — сказал Лист. — Скоро я уйду с эстрады. Опьянение жизнью проходит, мой друг. Будут трезвость, и труд, и тишина. Не горюйте.
Двадцать лет спустя возбуждённая толпа гудела у подъезда гостиницы в Будапеште. Приехал Ференц Лист, национальный гений, автор многочисленных венгерских рапсодий.
Венгерская революция была растоптана ещё в 1849 году. Её знамёна были в плену, герои погибли, а вожди вынуждены были бежать за границу.
Австрийская полиция строго следила за тем, чтобы никто никогда не вспоминал о венгерской свободе.
Но волнения в Венгрии не прекращались. Люди, собравшиеся перед гостиницей, держали в руках букеты, составленные из красных роз и белых ирисов.
Всё это было украшено зеленью — получилось трёхцветное венгерское знамя. Один такой букет влетел в окно и рассыпался по крышке рояля.
— Слава нашему Листу! — кричали внизу.
Полицейские мрачно возвышались на ступеньках подъезда гостиницы. Политических лозунгов не было, запретить букеты цветов было невозможно, чествование знаменитого композитора нельзя было прекратить.
Австрийское начальство ждало повода, чтобы разогнать толпу. Если кто-нибудь крикнет недозволенные слова…
— Пусть выйдет Лист! — кричали внизу. — Листа на балкон!
Лист улыбался, слушая эти возгласы. Выйти на балкон было мало — надо было что-нибудь сказать народу. А это значит дать полиции право напасть на жителей Будапешта и арестовать десятка два людей за «недозволительные выходки против законных властей».
Наконец он сделал радостный жест. Выход найден! Слуга придвинул рояль к окну, и Лист заиграл. На площади сразу стало тихо.
Первые ноты прозвучали как в глубоком раздумье, глухо, на басах.
После длительной паузы начался рассказ.
Послышался размеренный, мужественный голос певца — рапсода. Он звучал чисто по-венгерски — горделиво, величественно и упруго, как медленная поступь танцора.
И вдруг звук ушёл куда-то вдаль, словно помчался над равниной длинной трелью, почти пропал и вернулся назад, обогащённый виденным.
Что он там видел? Может быть, плоскую степь Хортобадь, где белеют отары овец и гарцуют верховые — пастухи в овчинных шубах шерстью наружу? Может быть, белые паруса на голубом озере Балатон? Может быть, красные куртки гусар у церкви в городе Дебрецен, где в 1848 году Венгрия была провозглашена независимой страной?
Может ли звук видеть? Вероятно, может, потому что по толпе прокатился вздох.
