— Пьяные? — поинтересовался Алесь.
— Нет, — сказал Ефремов, — не пьяные! Попы!
Алесь испуганно на него посмотрел.
— И Поликарпов — поп?
— Какой же он поп! — кисло отозвался Ефремов. — Он жмот. Но дело знает. Книжник и мудрец, слава ему!
Вот какова она, Москва! Ничего не поймёшь в ней! Первопечатника прогнали, а книги печатают. Управитель типографии учёный человек, но жадный. Киприанов умница, но думает больше о своей выгоде. Ефремов не любит попов, но служит им всю жизнь. Да сам царь Пётр, бают, человек толковый, но немилостивый.
«Москва слезам не верит» — вот как говорят в народе. Истинно так!
ПОЛИКАРПОВ
Фёдора Поликарпова раздражал стук. По его разумению, в правильне Печатного двора должно быть тихо и благолепно. Так и было с тех пор, как построили это здание.
На потолке правильни изображён был свод небесный: на голубом поле золотые солнце и месяц, кругом серебряные облака, а под ними звёзды.
Вдоль стен стояли дубовые столы. Каждый справщик сидел в кресле. Перед ним была наклонная доска, на которой лежали листы с оттисками текста. Перед справщиками стояли каменные чаши с чернилами и киноварью, лежали десятки гусиных перьев разных размеров. К работе приступали торжественно, после молебна. Рабочим и подмастерьям раздавали медные деньги на калачи.
Сам Поликарпов был из простых людей. Десяти лет от роду, сиротой безвестным, поступил он учеником в греческую типографскую школу. Питался квасом, мочёным хлебом и луком, учился девять лет грамматике, диалектике, логике, физике, ораторскому искусству, знал греческий и латинский языки да ещё и по-немецки почитывал. На Печатном дворе служил вначале писцом, потом справщиком, а теперь был уже и управляющим.
Жизнь его прошла возле книг. Вначале он их благоговейно раскрывал и читал, медленно водя деревянной указкой по строчкам. Теперь он их сам сочинял и изготовлял.
В правильной палате, как и в палате книгохранительной, царствовала величавая тишина. Мастера, входя в палату, кланялись в пояс. Разговор происходил шёпотом.
Но сейчас эта тишина была нарушена. Внизу, под окнами правильной палаты, за Китайгородской стеной, чинили на Неглинной реке мост.
Весёлый стук топоров и молотков раздавался с утра. Поликарпов то и дело раздражённо поворачивался к окну.
— Беспокойный царь, — шептал он в бороду.
Перед ним лежал лист московской газеты «Ведомости». Жирными старинными буквами было напечатано:
«Из новыя крепости Питербурха пишут, что нынешнего июня в третий день господин генерал Чемберс с четырьмя полками конных да с двумя пеших ходили на генерала Крониорта… Наше войско мост и переправу овладели, наша конница прогнала его в лес, и порубили неприятеля с тысячу человек…»
— Беспокойный царь, — шептал Поликарпов.
— Дозвольте, сударь, войтить, — раздался голос с порога.
Поликарпов нахмурился. Его ястребиные глаза и нос повернулись к двери и в тени сразу определили, кто на пороге стоит.
— Входи, Ефремов, — сказал он.
Ефремов поклонился в пояс иконам, перед которыми теплилось много лампадок. Потом поклонился Поликарпову — не так низко, как иконам, но с почтением.
— Здравствуй, — рассеянно сказал Поликарпов, — просить пришёл?
Его острая бородка уставилась на Ефремова, как указка.
— Ежели дозволите, сударь, я о мальчишке…
— Знаю. Зачем он тебе?
— Мне ученики нужны, — сказал Ефремов.
— У тебя есть ученики — Александров и Петров.
— Мало, сударь мой. Александров и Петров женатые, к делу пришли поздно. Надобно с малых лет учить.
Поликарпов задвигал бородкой.
— Ты, Ефремов, ровно князь какой — подбираешь наследника своему княжеству. Помирать собрался?
— Никак нет, на бога надеюсь. Однако…
— Мастер ты отличный, но хозяин плохой, Ефремов! Добра не скопил, а наследника ищешь.
— Я ищу наследника уменью своему, — тихо отвечал словолитец.
— Покажи мальчишку!
Ефремов открыл дверь пошире. На пороге появился Алесь, золотоволосый, голубоглазый, вымытый, в праздничной рубахе до колен.
— Кланяйся, — приказал Поликарпов, — не так, не так… Сначала богу, потом начальству!
Алесь поклонился и богу и начальству.
— Буквы знаешь? Говори!
— «Аз», «буки», «веди», «глаголь», «добро», «есть»…
— Довольно! С конца читай!
— «Ижица», «фита», «пси», «кси», «я», «о», «ю», «ять»…
— Довольно! Падь сюда! Читай сие!
Алесь покраснел как кумач. Текст, на который указывал сухой палец Поликарпова, был витиеватый и сложный. Над узорными строчками, как птицы, летели чёрные значки.
— Не знаешь?
Алесь молчал.
— До разумения книжного тебе далеко, — сказал Поликарпов.
— Дозвольте, сударь, ныне азбука иная будет… — начал было Ефремов.
Но Поликарпов его оборвал:
— Иная? Видел я! В старину таковыми буквами купцы отписывали про женитьбу сыновей…
— Однако государь повелел…
— Государь многое повелел: всем бороды брить, однако мы с тобой в бородах.
За окном, на мосту, дружно грянули молотки.
— Закрой окно! — приказал Поликарпов.
Ефремов закрыл. Поликарпов заходил по палате, позванивая связкой ключей, которую он постоянно носил на поясе.
— Молоты бьют, барабаны стучат! Нет более словесной науки, а одно дело прикладное. Всюду чемберсы, брюсы — иноземные еретики. Слова заморские пошли: были «чертежи» — стали «ландкарты». Были «слуги» — стали «лакеи». Были «воеводства» — стали «губернии». Было «войско» — стала «армия».
