— Снова антихристы едут, — бормотал какой-то прохожий священник, старательно крестясь на кремлёвские церкви. — Скоро православных-то на Москве не останется… Истинное царствие дьявольское!
С тех пор прошло три месяца.
Почтенному словолитцу Антону Тильмансу Москва понравилась. Мороз был не очень силён, жители были понятливы и добродушны, чиновники важны и благосклонны, девушки румяны и смешливы. И хотя москвичи иной раз обнаруживали то упрямство, не меньше голландского, то сильную склонность к крепким напиткам, но работали они не хуже, чем мастеровые в Амстердаме.
Почтенному наборщику Гендрику Сильбаху, наоборот, Москва не понравилась. В Москве ночи были слишком длинны, улицы слишком кривы, заборов и собак несчётное количество, зато каналов не было вовсе и пушка в обед не палила.
Почтенный печатник Ян Фоскул своего мнения о Москве не выражал и интересовался более всего заработками.
Немецкая слобода, в которой жили голландские типографщики, стояла немного в стороне от города. От неё до Печатного двора расстояние было большое. Типографщики каждый день ездили в город в узком возке, ныряя между сугробами.
Собаки с лаем бежали за возком. Девушки хихикали. Старухи крестились. Уличные торговцы переглядывались и, кривя рты, говорили:
— Царёвы немцы едут.
Более всех недоволен был Копиевич.
— Царь Пётр нас не для того выписал, чтоб мы процветали, — говорил он, — не стану вас обманывать, господа: царь хотел бы видеть на нашем месте русских мастеров.
— Разве у них есть мастера? — спросил Ян Фоскул.
— Есть, — отвечал Копиевич, — хотя и немного. Вот, например, Ефремов.
— Господин Ефремов искусный мастер, — благодушно заметил Тильманс.
— Искусный. Но упрямый и одержимый мыслью обучать своему упрямству молодых людей, — пренебрежительно отвечал Копиевич.
— Мастер обязан обучать подмастерьев, — сказал Тильманс. — Это и наша обязанность.
— Мы здесь не затем, чтобы быть учителями, — вмешался Сильбах, — а затем, чтобы изготовлять образцовые книги.
— Почтенный мастер Сильбах совершенно прав, — отозвался Копиевич.
Мастер Тильманс, однако, остался при своём мнении. Он даже завёл знакомство со стариком Ефремовым и за долгие зимние месяцы научился кое-как говорить по-русски. После масленицы он навестил Ефремова на дому, хотя, по тогдашним правилам, пускать еретика в свой дом считалось грехом. После такого посещения полагалось окурить горницы ладаном и отслужить молебен об изгнании духа злого. Но словолитец всего этого не сделал. Он показал Тильмансу свой верстак, и инструменты, и книги…
Тихо жил Михаила Ефремов. В углу комнаты горели лампадки перед киотом и висели вышитые полотенца. У стены тикали большущие часы с серебряными стрелками.
В красном углу стояло кресло со сложной резьбой по дереву. С другой стороны, над верстаком, расположились на полках книги в кожаных, а иные и в деревянных переплётах, с медными оковками.
Тильманс осмотрел книги. Это были превосходные московские издания с картинками, на толстой желтоватой бумаге, с густым, жирным шрифтом.
— Отлично изготовлено! — сказал Тильманс. — Но мы, господин мастер, более уважаем просторный, тонкий и ясный шрифт, называемый «антиква». Мы стараемся и новые русские буквы, по приказанию царя Питера, делать тонкими. О, вот так! Именно так!
Он указал на пунсон, который лежал на верстаке. Это была буква «О», изящная и округлая, похожая на голубиное яйцо.
— Я уже давно об этом думал, — отвечал Ефремов.
Ефремов жил один. Жена его и дети умерли. За хозяйством присматривала подслеповатая и равнодушная свояченица. В горнице всегда было чисто, тихо и жарко. Снегирь в клетке чистил перышки, но почти никогда не пел.
Тильманс обратил внимание на светловолосого подростка, который неподвижно сидел на лавке с большой книгой на коленях и пристально смотрел в низкое окошко на мартовский подтаявший снег.
— Ученик? — спросил он. Ефремов кивнул головой.
— Прилежный? — спросил Тильманс.
Ефремов вздохнул.
— Молчит. Бог знает, что думает, — сказал он. — Не из московских, приблудный. Трудно ему в Москве.
— О да, в Москве трудно, — проговорил Тильманс, — но надо… Как это?.. Привыкнуть! Как звать?
Мальчик встал, поклонился и сказал:
— Алесь.
— Надо стараться, Алекс, — выговорил Тильманс, — и тогда будешь важный мастер.
Мальчик не отвечал.
Голландец собрался домой в сумерки. Он сел в возок, дёрнул вожжами и выехал за ворота.
Вечерня давно кончилась. Дорога петляла между высокими частоколами. Вороньё носилось над крышами, выбирая места на ночь. Снег был утоптан частыми следами прохожих и лошадиных копыт.
Тильманс обратил внимание на то, что прохожие как-то странно на него смотрят. Две бабы с коромыслами остановились и зафыркали. Потом загоготал встречный мастеровой. Проезжий всадник на всём скаку крикнул что-то и указал плёткой на возок.
Тильманс остановил лошадь и оглянулся. Позади возка, уцепившись за заднюю стенку, стоял ногами на полозьях тот подросток, которого мастер видел у Ефремова.
— Аи, как нехорошо, Алекс, — строго сказал Тильманс, — так не можно шутить! Зачем едешь на моём возке? Кто позволял?
Мальчик опустил голову и проговорил после долгого молчания:
— Не хочу в монахи.
— В монахи? — удивлённо переспросил Тильманс. — Кто тебе сказал — в монахи?
— Дедушка Ефремов сказал: «Со двора не выходи, а то схватят, пойдёшь к монахам…»
— А сам что хочешь?
— Хочу из Москвы совсем убежать. К господину поручику Павлу Ефремову. С ним на коне скакать.
Тильманс ничего не понял.
— Поручику? — переспросил он. — Ефремову? Убежать? На коне? Это нехорошо! Совсем нехорошо — убежать. Садись, пожалуй, ко мне. Поедем!
— Куда поедем?
— Гм… Как это сказать по-русски?.. Ага, в назад!
Тильманс решительно повернул лошадь в обратном направлении. Мальчик смотрел на него прямо и печально.
На дворе Ефремова было оживление. Соседи с фонарями переговаривались и показывали руками в разные стороны. Свояченица в тулупе охала и всплёскивала руками. Появление Тильманса с мальчиком возбудило ещё больший шум. «Украл мальчишку немец!» — вопила свояченица. Дюжие руки ухватили Алеся и потащили в дом. Его втолкнули в горницу и силой поставили на колени.
Ефремов сидел в кресле. Он, казалось, не сердился, но молчал долго.
— Встань! — произнёс он наконец.
Алесь поднялся.
— Бунтуешь? — сказал Ефремов.
Алесь молчал.
— Батюшка, его немец утащил, люди видели! — закричала свояченица.
— Молчи! — сказал Ефремов. — Ты что же, Алексей, боишься ответить?
