митрополит приходил с крестом, да назад ушёл. А они всё стеной стоят.
— И долго ли так будет?
Мужчина в армяке призадумался.
— Нам бы ружья, мы бы весь Петербург переворотили, — сказал он тихо.
— А ты бревном, — посоветовал дядя Ефрем.
— Ан нет, не дадут, — серьёзно отвечал мужчина в армяке. Сгущались ранние декабрьские сумерки. Становилось всё холоднее, и ветер крепчал. Революционеры ждали подкреплений, но никто не приходил.
Паньке с крыши было видно, как на Адмиралтейскую площадь выезжают пушки.
Ездовые отпрягли лошадей и отъехали в сторону. Пушки стояли нацеленные на солдат. Возле них вытянулись артиллеристы, одни с пальником,[25] от которого тянулась тонкая струйка дыма.
Офицер скомандовал, но артиллерист с пальником не двинулся с места. Тогда офицер сам схватил пальник и поднёс его к пушке.
Полыхнул рыжий огонь, в воздухе раздался пронзительный визг.
Снег на крыше взметнулся вихрем, загрохотало железо.
Паньку словно хлопнули дубиной по ноге. Его потащило с крыши, и он ухватился руками за трубу. Мужчина в армяке упал лицом в снег.
— Почтенные, уходите, по крыше бьют! — крикнул кто-то рядом.
Дядя Ефрем подхватил Паньку под руку и поволок его на чердак. Панька слышал ещё один пушечный выстрел, но потом в глазах у него потемнело, и он потерял сознание.
Всю ночь Пущин провёл без сна. Он разбирал бумаги тайного общества и жёг их в печи.
Восстание было проиграно. Пушки уничтожили на площади строй солдат. Несколько десятков людей было убито. Всюду на снегу валялись трупы. Николай I вступил на престол.
А там, на крыше Сената, на лесах возле собора, погибали простые люди… Сколько их там осталось?
Пущин не мог сейчас думать о том, почему это случилось и кто виноват. Не мог он и бежать, да бежать было некуда. Он тщательно всё уничтожил и теперь сидел один у горящей печки.
Не надо было стоять на месте. Надо было атаковать. Время было потеряно даром. Всё рухнуло!
Теперь надо было с поднятой головой встретить судьбу.
И она пришла скоро. В дверь сначала громко постучали кулаком. Потом дверь затрещала и распахнулась настежь. На пороге стояли жандармы.
ВЕЧНО ЮНЫЙ ЖАННО
Летом 1828 года в Царкосельском Лицее произошло большое событие — явился знаменитый поэт Пушкин. Это событие так взволновало лицейских, что они нарушили правила и столпились в прихожей.
В Лицее стихи Пушкина были запрещены и читали их тайком. В тогдашнем Лицее вообще многое запрещалось — например, читать «трагедии и различные романы», издавать журналы, выходить из Лицея без гувернеров, глядеть в форточки на улицу, посылать письма родным без утверждения директора и ложиться спать без молитвы.
Поэт Пушкин оказался человеком небольшого роста, в чёрном сюртуке и белых летних панталонах. Лицо у него было длинное и смугловатое. В руках он держал трость и шляпу, которые бросил гардеробщику, и, улыбаясь, повернулся к лицеистам.
— Как вас много! — сказал он. — В наше время куда меньше было… Покажите же мне Лицей.
Его повели наверх, в зал и столовую. Показывали ему стихи лицейских поэтов, рассказывали о лицейских правилах.
— Здесь я жил, — сказал Пушкин, указывая на знакомую дверь.
Это был уже не четырнадцатый, а сорок второй номер. Окошка с кисейной занавеской, где подслушивал Пилецкий, не было, но все двери и комнаты лицеистов были полуоткрыты, как на смотру. Так полагалось по правилам. И все комнаты выглядели аккуратно и одинаково.
Пушкин сначала улыбался, а потом улыбаться перестал. Поднимаясь по лестнице в библиотеку, он заметил, что у него болтается застёжка от панталон. Он оторвал её и бросил. Ею немедленно завладел лицеист Грот, который всю жизнь её хранил как воспоминание и показывал только в особых случаях.
В коридорах Лицея всё так же пахло чернилами, мелом и воском, но только этот привычный запах и остался от старых времён Лицея. Всё было другое. Даже походка у лицеистов изменилась: когда-то они ходили широкими шагами и фалды расстёгнутых мундиров летели за ними, как крылья. Теперь они шагали в застёгнутых до горла мундирах, как-то странно подкидывая ноги, и ходили большей частью парочками. Ходить гурьбой считалось неприличным.
И вообще никакого шума в Лицее не было — это запрещалось правилами.
Пушкин вышел из здания Лицея нахмуренный. Никто не провожал его до крыльца. Выходить на улицу без разрешения лицейским не полагалось.
Пушкин пошёл по аллее к пруду. Липы стали ещё гуще, чем когда-то. Золотые тени шевелились на песчаных дорожках. Но знакомых голосов не слышно было.
На камне, над вечно журчащим источником, всё так же сидела бронзовая девушка и глядела на разбитый кувшин.
Пушкин уселся на чугунную скамью на берегу пруда. Он положил шляпу и трость рядом с собой. Скрестив руки на груди, смотрел он на стройный силуэт Чесменской колонны. Ветра не было, пруд был гладок и пустынен.
По берегу шёл, прихрамывая, дворцовый служитель. Сначала Пушкин не видел его лица, но когда он подошёл поближе, Пушкин вскочил и бросился ему навстречу.
— Панька! Ты ли?
— Ваше благородие, — дрогнувшим голосом отвечал Панька, — ваше благородие… господин Пушкин!..
— Слава богу! — говорил Пушкин. — Хоть одного-то знакомого встретил! Что с тобой? Что делаешь, милый?
Он тряс Паньку, хлопал его по плечам, вертел и щекотал.
— Я садовником, ваше благородие… Парковые розы развожу. Господам придворным на развлечение…
— А лапту помнишь?
— Помню, — грустно отвечал Панька, — да ведь играть не могу — нога…
— Что у тебя с ногой?
Панька замялся.
— Ваше благородие, — проговорил он тихо, — здесь, при дворцах, думают, что меня зимой санями переехало…
— При дворцах? — удивлённо повторил Пушкин. — А на самом деле?
— Вам, лицейскому, могу сказать по правде: меня пулей в ногу ударило на площади… в декабре…
Пушкин оторопело опустил руки.
— В декабре?.. На площади? Ты был там?
— Я на сенатской крыше сидел.
— Боже мой! И ты видел? Ты наших видел?
— Видел, — подтвердил Панька. — их благородия господа…
— Молчи! — сказал Пушкин. — Я знаю, кого ты видел! Они далеко… очень далеко…
