Едва набрав высоту, мы сразу уходим в вираж. Аппарат распахнутым циркулем чертит огромные круги в бесцветной, немой бездне. Вывод, еще вираж, горка. Я сидела, оглушенная происходящим: он летал так искренне, так самозабвенно, как поют весенние соловьи, словно признавался в любви самой жизни, самому небу и мне. Я слышала отчетливо слова, которых он так никогда и не произнес вслух, слова, полные сил и восхищения. Вдруг он спросил:
– Где аэродром?
Очнувшись, я заозиралась по сторонам, разыскивая полосу. Андрей выжидал пару секунд, затем вместо подсказки перевел аппарат на снижение. Вот же она, полоса, совсем рядом! Мы пошли на посадку. Планирование, выравнивание, касание, пробег. Аппарат свернул на рулежную дорожку, заехал на стоянку и остановился.
– Плохо, – тихо и устало говорит Андрей, отстегивая ремни. – Очень плохо. Осмотрительности никакой. Я тогда еще в машине заметил, когда мы в город ехали. Ты ничего не видишь. Кстати, у тебя как со зрением?
– Нормально. Все прекрасно вижу, – я старалась не встречаться с ним взглядом, чтобы не выдать свою радость – он все помнил, он думал обо мне, он ничего не забыл.
– Тогда почему не ответила, где аэродром?
Я боролась с ремешком на шлеме – сказать мне было нечего. Он не спеша помог мне снять шлем, касаясь лица сухими горячими ладонями. И вдруг стиснул мою голову, как орех, и закричал, смеясь:
– Курсант, отвечайте, когда вас спрашивают.
– Марина, ты летишь? – окликнул Саламатин. – Твоя очередь. Вы уж извините, что отвлекаю, – с кривой ухмылкой добавил он.
– Ты не отвлекаешь, – сухо ответил Андрей. – Но Марина не полетит, она пойдет со мной.
– А-а-а, понятно, – многозначительно протянул Саламатин и рысцой пустился от стоянки к домику.
– Марина, поехали в город. Ты не против? Заодно сумку заберу, – сказал Андрей.
Непродолжительное членство в летном клубе успело избавить меня от последних иллюзий, которые я питала в отношении мужчин. Скрепя сердце, они еще терпят женщин на дороге, не упуская, впрочем, подходящего случая, чтобы посмеяться: «Ну-ка, глянь, небось, баба за рулем», – говорят они друг другу, если впереди идущая машина, перестраиваясь, показывает поворотник, а стекло заднего вида не украшено шляпками и туфельками.
Но женщина в небе для них – нонсенс, и мужчины в клубе, если заходила об этом речь, расхаживали бойцовыми петухами, припадая на одно крыло, выкрикивали: «Это наше небо! Бабы пусть на кухне сидят!» Я только смеялась. У Саши темнели глаза от таких разговоров, она порывисто вскакивала и уходила. Нет, есть женщины-летчицы, но на Сашином примере я убеждалась, как сложен их путь, как придирчивы были инструктора, как незначительные ошибки, которые снисходительно прощались мужчинам, грозили женщине отстранением от полетов.
Феминизм мне чужд. Есть в нем пошлость и бесстыдство, от которых мне всегда становится неловко, как при виде пьяной и развязной женщины. Быть наравне с мужчиной – боже упаси. Зачем? Если неравенство заложено в нашей природе, значит, так тому и быть. Я не собиралась размахивать кувалдой, боксировать, толкать вагонетки и мочиться стоя, прислонившись к фонарю. Меня угнетало предвзятое отношение, каким бы признаком при этом ни оперировали – национальным, возрастным или половым. «В конце концов, – отвечала я летчикам, – мы не в бане, а небо – не мужская парная». Тем не менее, мужчины более похожи на женщин, чем полагают. И я знала наверняка, что и пяти минут не пройдет, как весь клуб облетит известие о нас с Андреем. А Петя, не щадя времени и красок, распишет увиденную им сцену.
Мы зашли в домик. Я переодевалась и слышала, как Саныч ревниво допрашивал Андрея:
– Уезжаешь?
– Да, надо по делам.
– Домой поедешь? – громче спросил он.
– Нет.
– Что-то Юля давно не приезжала с тобой? – еще громче спросил он, рассчитывая, что я услышу в соседней комнате.
Я услышала. Я уже выходила на улицу, а следом шаркал Саныч, беспомощно пытаясь уберечь меня от беды:
– Ты привет ей, привет жене передай.
– Передам, передам, – смеясь, ответил Андрей.
Я дергала ручку, забыв открыть дверь. Я старалась держать себя в руках, но, когда трогалась со стоянки, стало горько во рту. Андрей безмятежно насвистывал какую-то мелодию.
– Давай остановимся у озера, искупнемся, – предложил он.
Едва он произнес это, я остановила машину.
– Озеро дальше, надо еще метров двести проехать, а там по лесу дойдем.
– В-в-выходи, – заикаясь от волнения, сказала я, таким невыносимым мне было его присутствие.
Я не могла проехать с ним даже метр и с остервенением смотрела через лобовое стекло на дорогу, словно она и виновата в том, что я полюбила женатого лгуна.
– Зачем? Давай проедем, а там покажу, где можно остановиться у обочины.
– Выходи, – резко повторила я.
– Да что происходит? Марина, ты можешь мне объяснить?
Я не могла объяснить, я задыхалась от сбивчивых, оглушительных ударов сердца.
– Ты сам знаешь. Нечего тут... ты такой же, ты как все... ты...
– Идем, – спокойно и властно прервал Андрей, потянулся к ключу, заглушил машину. – Я жду.
Бесконечно долго мы шли по дороге, свернули в лес, я спотыкалась о сосновые корни, пока Андрей не взял меня за руку. С каждым шагом решительность покидала меня, и мне становилось неловко за устроенную сцену, я не находила ей оправдания и сконфуженно молчала.
Андрей бросил полотенце на траву. Берега маленького лесного озера заросли осокой и молодой ольхой. Вода в озере была черная и неподвижная, будто смола. Я видела его во время полетов, оно выглядело не больше чернильницы.
– Ты это из-за Саныча? – спросил Андрей, раздеваясь. – Да я просто не хочу говорить ребятам, что развелся. Полгода как вместе не живем. Будут расспрашивать. Неприятно все это. Ну, ты меня понимаешь. Не хочу даже вспоминать. Потом как-нибудь. Не сейчас.
Он не оправдывался, не извинялся, он просто рассказал все, как есть.
– Купаемся без одежды, а то переодеться потом будет не во что, я плавки не взял. – Он аккуратно уложил шорты и футболку на сандалии и скрылся в осоке.
В потревоженной воде закачался лес. Солнце уже спряталось в чаще, вода при ровном свете и впрямь походила на чернила. Андрей нашел большой камень на середине озера, встал на него и позвал меня. Я залюбовалась. Его широкие плечи и его грудь отливали холодным блеском, словно не Андрей, а гордый римлянин застыл по пояс в воде Рубикона, высматривая врага на противоположном берегу, и все в нем говорило о хищной силе, о победе, о полноте жизни и свободе. Он был красив, очень красив. И если одежда чаще скрадывает недостатки своего хозяина, то его она только портила.
Я подплыла и встала рядом. Холодная вода обжигала тело, едва покрывая мои плечи. У берега пели лягушки. Временами где-то далеко гудел поезд и хрипло лаяли собаки.
– Почему ты не разбудил меня, когда уходил?
– Ты очень крепко спала.
– Откуда ты знаешь? Может, и не крепко.
– Знаю.
– Ну, скажи.
– Ты так храпела, – прошептал он.
Я даже застонала от досады. Он быстро закивал головой:
– Да, да, да. Я слышал.
– Значит, слышал? – Я зачерпнула в ладони воды. Мелкая ряска закружилась в воде, как зеленая крупа, убегая сквозь пальцы. – Тогда у меня плохие новости: тебя полюбила женщина, которая храпит.
Оказалось проще, чем я думала, сказать о своей любви – я не испытывала ни смущения, ни робости,
