воды и обмыл разгоряченное лицо.
– Теплая, - сказал недовольно. - А я каждое утро бегаю к родничку. Припадешь к нему, и годы с тебя слетают, как шишки кедровые, когда тряснешь дерево… Поедем, Наташ, а?
– Поздно, Коля, - сказала она.
– Тогда так. Будет трудно — пиши. Передумаешь, захочешь меня увидеть, только свистни…
– Я буду тебе писать. Но ты приедешь в Москву, ты обязан…
– Не знаю. - Авдеев сощурил глаза, горько взглянул на нее. - Не знаю, как там сложится.. А теперь… прощай. - Он прежней, неуверенной походкой пошел к вокзалу.
«Коля. - хотелось крикнуть ей. - Подожди! Я… с тобой!» Но она промолчала. Она не любила его; ей хотелось любить этого человека, но не было того суждено.
И она промолчала.
Прошин валялся на узкой панцирной койке, привинченной к полу, и ел одно за другим маленькие кисловатые яблоки, бросая огрызки в эмалированный тазик, до половины заполненный косточками слив и черешни. Он будто физически ощущал, как сила солнца и южной земли, переданная фруктам, становится силой его мощного, жадного к жизни тела, нежащегося на чистых прохладных простынях.
В дверь постучали. Воронина.
– А, красавица, - молвил он, накидывая рубашку на плечи и запихивая тазик с объедками под стол. - Как город? Все ли персики сожрали отдыхающие и командированные массы?
– Алексей… - медленно начала она, - какой же вы подлец.
– Чего еще такое? - недовольно спросил Прошин.
– Я видела Авдеева. И теперь… теперь я все знаю. Все! Твои аферы, диссертации - та и другая; провал анализатора! - Она устало провела ладонью по лицу. - Ты… матерый, последовательный негодяй!
– Ну-ну, - сказал Прошин. - Давайте на полтона ниже, мадмуазель…
– Но я это так не оставлю, - перебила она, не слушая. - Я докажу, что подпускать тебя к науке… Да и вообще тебя в клетке держать надо! Рвач, вредитель, убийца.. Анализаторэто жизни! И ты знаешь! Я говорю откровенно, можешь обижаться, можешь нет, дело твое.
– Один мой знакомый, - заметил Прошин хладнокровно, - тоже любил говорить гадости и тоже называл это откровенным разговором. Так вот - в итоге он оказался без собеседников. Теперь относительно твоих обличий. Все, что ты плетешь, бездоказательно.
– Почему же? - Она вызывающе вскинула голову; не глядя достала из нагрудного кармашка записку. - Узнаешь? Твое послание к Коле. Чукавин как-то сказал, что ты и под меловую черту на асфальте пролезешь. Посмотрим, как это выйдет у тебя на сей раз.
Он быстро схватил ее за руку.
– Стоп! - Она спрятала бумагу за спину. - Вы поступаете не по мужски… Я могу поднять крик, получится безобразная сцена… Прошин нехотя разжал пальцы.
– Удивительно, - сказал он со смешком. - Я видел десятки начальников лабораторий вообще десятки всяких начальников! - и у всех дело поставлено так, что их гаворики пикнуть не смеют против, а уж если говорить про слежку и сбор улик… Н-да. Невероятно. Ну, а что касается анализатора, им ничего бы не стоило свернуть таковой на нет в первый же день упоминания о нем. И почему мне так не везет? Размазня я, что ли?
– А ты набрал себе не тот экипаж. Сплотил таланты, будучи бездарью. Ты думал, с такими легче, думал — такие все сделают быстро и красиво, а ты выиграешь свободное время и почести. Однако выигрывая в одном, проигрываешь в другом. Закон физики и жизни.
– Наташа. Он безуспешно пытался говорить просящим голосом. - Я… заклинаю тебя. Давай… так. Я уйду из лаборатории, уступлю свое место Лукьянову и… тему восстановлю! От тебя требуется одно — подарить мне эту бумагу. Все. Договор взаимовыгодный…
– Да брось ты это делячество! - поморщилась она. - Если на то пошло, Лукьянов так и так займет твое место. И тему восстановят. А бумажка получит ход. Я… не могу сделать иначе.
– Жаль, - сказал Прошин. - Но дело твое… Унижаться не стану. Только что бумажка? Ее можно трактовать как материал мелкой производственной склоки, определяющей, ну… мои субъективные научные воззрения, скажем. Не преступление, что мне нравилась одна система датчика, а кому-то другая. Правда, лишний шум… Но — переживем.
– Ошибаешься. Все будет разбираться в далеко не радужном для тебя варианте: на фоне всех твоих дел, твоего облика… Будет скандал, уверяю тебя. - Она помолчала. - Слушай, скажи… Зачем ты… все это жульничество… вообще… зачем?
– Угу, - молвил Прошин, кивая в пустом раздумье, - Детская непосредственность.
Хочу все знать. Вот что… высокоидейная девочка… катись отсюда! Вон! Дура! К черту! Ненавижу! - Он сжал кулаки, и глаза его потемнели от бешенства.
По стеклу иллюминатора скользнула туманная розовая вспышка. Тяжелые нити невидимого дождя дружно вонзились во вздыбившуюся волнами плоскость моря. С палубы донеслись обеспокоенные голоса и топот матросских башмаков.
Надвигался шторм.
– Переживем, - повторял Прошин, хватаясь за ползавшие по столику и по полу предметы и не зная, куда их приткнуть. - Переживем!
К утру качка улеглась.
Зябко ежась, Прошин вышел на полубак; сомкнул пальцу на холодной металлической трубе поручня. На корабле царило оживление. Матросы — в замасленных робах и драных тельняшках - грузили под вопли научного состава аппаратуру, устанавливая ее на станину. Готовился решающий комплексный эксперимент; под воду спускался «Лангуст» и еще несколько приборов. В случае, если их симбиоз будет успешным, предполагалось поставить на испытаниях точку. Возле «Лангуста» с отверткой в руках сидел глава океанологов Кеша, щуплый молодой человек в выцвевших шортах цвета хаки. Этот более других раздражал Прошина своей крикливостью, излишней восторженностью и чудаковатостью, граничащей с идиотизмом. Недавно то ли спьяну, то ли под влиянием сумасбродной идеи, что посещали его ежеминутно, Кеша сбрил свою непривлекательную, худосочную бородку — и жестоко пострадал: загорелое лицо его казалось теперь перемазанным сметаной. Отвинтив крышку с разъемом энергопитания, Кеша разглядывал внутренности прибора. Разглядывал из соображений праздной любознательности, не подозревая, как дорого такая могла обойтись: восстановление герметизации требовало определенного навыка. Прошин скрипнул зубами, готовя ругательство… Но сдержался. Напряженно, еше не веря в то беспорядочное переплетение мыслей, что несло в себе законченную планомерность дальнейшего, он наблюдал, как Кеша, обратной стороной приложив к крышке прибора прокладку, закручивает винты. Закрутив последний, вытер жало отвертки о шорты и, воздев лицо к небу, проорал в приливе, видимо, славного настроения, некое пронзительное междометие, отчего испуганные чайки взметнулись со снастей и, горланя, помчались в сторону берега. Кеша, улыбаясь, как Буратино, сунул пальцы в рот, готовясь свистнуть им вслед, но, поймав на себе стеклянный взгляд Прошина, смутился и вместо того, чтобы свистнуть, с серьезным видом принялся ковырять ногтем в зубе.
– Как спалось? - спросил он.
– Плохо спалось, - отозвался Прошин хмуро. Простыл я. Знобит. Температура, наверное. И он отправился завтракать.
Поковырял вилкой холодную овсяную кашу, хлебнул чай… Аппетита не было.
«Ну, - обратился он ко Второму, - что делать будем?»
«А ничего, - мгновенно откликнулся тот. - Ты болен, иди в каюту и спи. Ты ничего не видел».
«Если она полезет в воду… Там 220 вольт на корпусе!»
«А что делать, если она встала поперек?»
«Это я встал поперек! Поперек всем.».
«Тем более. Встал, значит, стой. И крепко стой, чтобы не сбили и не растоптали».
«Я — убийца?!».
«Хе. А ты знаешь, сколько было, есть и будет убийц? Жизни не хватит, чтобы счесть. Ты не один… Конечно, это… неприятно, но посуди сам - здесь четкая альтернатива: или ты, или тебя. Выбирай.».
