Сколько Коля помнит себя, столько и знает: стоит Кириллу появиться возле правления или на общем дворе, как колхозники кто за живот держится, кто валится на землю от смеха, а он и не моргнет своими белыми ресницами.
Да и бабка своим упрямым характером постоянно дает повод Кириллу для присказок-прибауток. Всю свою жизнь она отдала колхозу с начала его основания. Чертоломила, говорят, не уступая мужикам, жадна была на работу. Иной раз она сбросит с себя ворчливость, приосанится и начнет вспоминать:
— Меня, бывал, с весной, николи дома не застанешь, я завсегда в поле. Чуть рассветет, где Матвеевна? А Матвеевна уже косой машет на своей делянке в Фатеевом долу. За полдень повариха поднимет на шесте флаг-фуфайку, знак такой: дескать, кулеш сварился, обедать пора. Все идут, а я до последки остаюсь. Уж больно боялась, чтоб кто больше меня не сделал... Однова говорю председателю: ты мне отдели, родимый, поле да конскую сеялку, я его в три дня одолею. И уж какая пшеница на нем выросла — воза ломились, думали и не перевезем. Меня тогда грамотой наградили... Такая пшеница теперь и не родится.
Как вспышка молнии в грозовой ночи на миг разрывает тьму и освещает округу, так и у бабки при воспоминаниях откуда-то издалека блеснет в глазах молодость, высветится ее прошлое, где она была легкая, задорная, не знала утомления от жизни.
И посейчас, кто не работает в поле, не сеет-не пашет — счетоводы разные, завклубами, — для нее люди несерьезные, даром едят хлеб. С раннего утра она возится по хозяйству и наблюдает, как начинается жизнь в селе. Разговаривая с собой, попрекает кого-то, что сейчас не умеют работать так, как прежде, долго спят, плохо стараются в поле и вот-вот пустят по ветру колхоз. Тут где-нибудь за плетнем ее подслушает Кирилл, расскажет и приврет смешное про нее. Постепенно бабкины обиды на Кирилла улеглись, и они ухитрились как-то по-своему сдружиться.
Сейчас Кирилл опять сидит на лавке, на своем любимом месте. Бабка гремит в печке ухватом, что-то сердито говорит в устье, а Кирилл заливается вовсю за ее спиной своим смехом без голоса. Блестящая лысина подрагивает, и он вытирает с нее пот фуражкой. Лицо морщится и краснеет от натуги, и маленькие глаза, довольные, закрылись совсем, виднеются только ячменные брови.
За окном у правления фыркнула машина: женщины уезжали на сенаж. Бригадир крикнул им:
— Девки, ныне пораньше управляйтесь, собрание вечером!
Машина отъехала, шум улегся, и бабка в сердцах проговорила:
— Только и знают свои сборы. Изжили все-таки парня. А все ваш брат! Все вам не так, все не по- вашему.
— Как у тебя все просто. Враз определила виноватых.
— Я жизнь прожила. Поболе твоего знаю.
— Именно прожила и умом тронулась. Тебя бы сын послушал, он ведь тоже не беспартийный.
Бабка повернулась к Кириллу и проговорила с вызовом:
— Да его смолоду все село уважает!
— Ты себе и доказала: потому и партийный, что хорошо работает, ему же за все и почет. Недавно иду по району — на всех учреждениях висят портреты Ильи Платоновича и написано: метод работы комбайнера такого-то.
— А то, как ты, что ли... Погоди, он вам, новый-то, всем языки подвяжет.
Колю упоминание о новом председателе покоробило, и он не вытерпел:
— Там уж ваш новый...
Кирилл и бабка обернулись в его сторону, и по всему было видно, что сейчас бы его вытурили из кухни. Но тут вошел отец, легкий, подтянутый, в своем всегда опрятном комбинезоне. Что-то ясное и деловое являлось вместе с ним, куда бы он ни входил. И бабкин опор с Кириллом тут же угас сам собой.
— Айдате, садись, Илюша, завтракать. Коля, буди Толика — оладьи давно готовы! — приветливо запела бабка, суетясь у печки.
Отец пригласил к столу и Кирилла, и бабка тут же спохватилась:
— Садись, Кирилл Финогеныч. Горяченьких, только с поду...
— Да я сыт, бабка Матвевна. Меня моя Клавдюша тоже оладьями покормила, — проговорил Кирилл, а сам придвинулся ближе к столу.
— Правда? Коли же она успела? — хмыкнула бабка. — Не вчерашними ли? Она, кажись, их вчера пекла, а ныне и печь-то не топила.
У Кирилла красные пятна проступили на лысине, видно было, как ему хотелось ответить бабке, да не посмел. И, чтобы незаметней уйти от ее слов, перестроился, заговорил про серьезное:
— Ну, что там, Илья Платонович, говорят в правлении?
— Сейчас одна забота, — ответил отец, — корм запасти, к уборке подготовиться. Позавчера проезжал через Усынок — рожь стеной стоит. Такая благодать вымахала — дух захватывает.
— Рожь хороша. Пшеница, коль жара не хватит, еще лучше будет. А рядом, на кукурузном поле, — черным-черно. От былки до былки ветра не слыхать.
— Что ты, слов нет — сиротой лежит. Пятьсот гектар засушили — шутка сказать.
— Неуж высохло? А сколь на нем вина выпито-пролито! — не утерпела, встряла бабка.
— На вине, бабка Матвевна, одна дурь вырастает.
— Неужели? А я думала — умь, — снова съязвила она и прибавила: — По мне, кто пахал-сеял, того заставить и убрать. Как споганили землю, так пусть она их и прокормит. И — ни былки им с колхоза.
— Что теперь попусту говорить, — прервал отец, встал из-за стола и засобирался.
Тут же подъехала машина, и они с Кириллом уехали.
Солнце поднялось, и ранний зной сменил утреннюю свежесть. Колхозники разъехались по полям; в селе, казалось, остались одни дома под солнцем, огороды да плетни.
Коля украдкой набрал в амбаре муки, замесил тесто для наживки и спрятал в лопухах за сараем. Проснулся Толик, и Коля заставил его караулить тесто от кур. Чтобы бабка не заметила их сборы на рыбалку, он натаскал ей воды в кадку, замел двор и все поглядывал на улицу — хотелось увидеть Евгения Васильевича.
Ближе к обеду у правления лихо остановился зеленый «газик»-вездеход, и из него неторопливо вышли двое мужчин, оба важные, гладко зачесанные. На солнце слепило глаза от их кипенно-белых рубашек. Их встретил парторг в своем выгоревшем костюме. Он поздоровался с приехавшими несколько суетливо. Только худое лицо оставалось неулыбчивым и спокойным. Скоро все трое вышли из правления, сели в машину, она пропылила по улицам и скрылась за скотным двором.
— Из района, — заметила бабка. — На кукурузное поле, видать, поехали.
В полдень Коля вышел за амбары на проселок, присел на ковыльном взгорке и стал ждать: по этой дороге всегда возвращался Евгений Васильевич.
Рядом косили сено. Но так горяч был воздух, что звуки трактора едва долетали до дороги. На косилках сидели загорелые, голые по пояс косцы. С каждым заходом трактора поле заметно убывало, таяло на глазах, и жалко было смотреть на полегающую за косцами высокую траву.
Наконец из-за косогора выехала бричка, запряженная Красавчиком. Правил ею Евгений Васильевич. Красавчик покосился в Колину сторону, на время укоротил бег, и Коля на ходу впрыгнул в бричку, перехватил вожжи.
— Какие новости, Колян? — спросил председатель.
— А никакие, — неохотно ответил Коля. — Рыбачить к вечеру пойдем.
— Это хорошо. Я бы тоже не отказался...
— Еще собрание собирают. Там, говорят, кое-кому влетит...
— Вот как? — насмешливо-снисходительно удивился Евгений Васильевич, а через минуту улыбнулся: — Что ж, не все только по головке гладят, — он потрепал Коле выгоревшие вихры.
Коля недовольно повел худым плечом, отстраняясь от руки председателя. «Храбрится, — подумал он, — а на душе, поди, кошки царапают».
— Из района на машине приехали... С парторгом куда-то укатили, — сказал Коля.
— Ну-ну... — проговорил Евгений Васильевич и надолго умолк.
У самого села Коля украдкой взглянул на председателя. Сидел он, большой, грузный, и думал непонятно о чем. Большое тело его обмякло, руки забылись на коленях, а запавшие глаза поблекли, как вроде они
