Во-первых, Алеше уже 5 лет — требования к нему должны быть выше, чем к Антону и Оле. Он хочет спать, но ложиться без папы и мамы ему не нравится. Он согласен помогать печатать фотографии, но надо бороться со сном, надо взять себя в руки, надо что-то сделать одному, хотя этого и не хочется. Эта борьба с самим собой есть развитие, есть укрепление воли, и если немедленно приходить в таких случаях на помощь, то развития происходить не будет.
Во-вторых, папе надо закончить свое дело (начатое письмо), ему не хочется бросать его, не дописав десяток строк. Почему Алеша не должен знать, что у папы есть важная работа, которую он не может бросить сразу же, как только Алеша его позовет?
— Что, ты не можешь бросить писать и подойти к Алеше, когда он зовет тебя? — спрашивает мама.
— Я могу бросить писать в любой момент, но я не могу понять, почему Алешино желание должно быть важнее, чем моя работа?»
Думаю, что мужчины, прочитав эти странички, будут на стороне отца, а матери, конечно, пожалеют малыша и подумают про отца: бессердечный. Так уж мы, видно, устроены — неодинаково видеть.
Как же по-разному воспринимают и оценивают одну и ту же ситуацию мать и отец! И самое удивительное: оба правы. Это сейчас для меня ничего удивительного в этом нет, а тогда мне, воспитанной и в семье, и в школе на безусловном уважении к «единству требований», такой разнобой в подходе к одному и тому же событию казался чуть ли не преступлением. Я горячилась, настаивала на своем и, естественно, только усиливала сопротивление отца, не желающего идти на компромисс в том, что он считал принципиально важным. Мы долго не могли понять, что вовсе не противоречим друг другу, что без всякого компромисса мы можем быть правы одновременно оба.
Ну вот хотя бы в описанном случае я как мать лучше, тоньше почувствовала сиюминутное состояние сына, видела, что все силенки у него уходят на преодоление сна, на большее их уже не хватает, ему надо пойти навстречу хотя бы потому, что он тянется к отцу. Нельзя отталкивать, ожесточать его: сейчас это опасно! Отец же, занятый своим делом, не вникает во все эти тонкости, да просто и не видит сына. Он не склонен потакать ему в слабости и справедливо считает, что малыш в пять лет уже должен брать себя в руки, уметь Преодолеть себя… Так кто же кому тут должен был уступить? А никто никому. Нужно было другое: мне — понять намерения отца, помочь сыну выполнить его требования, а отцу — прислушаться ко мне, поверив в мое материнское чутье. Мы, хоть и не сразу, интуитивно так и сделали, и все обошлось благополучно.
Вот так и осознавалось то, что разница между нами не мешать нам должна, а помогать. Мы же уравновешивали друг друга, не позволяли никому из нас впасть в крайность: отцу — в жесткую заданность, а матери — в потакание малейшим прихотям своего ребенка. Если бы понять это раньше!
Зачем я об этом пишу сейчас, нарушив в рассказе естественный ход событий: ребенок-то у меня еще не родился! А затем, чтобы именно сейчас, вначале, сказать очень важное: ребенку нужны мать и отец — видите, как ему плохо и без того, и без другого. Невосполнимо плохо. Знаю: болью и горечью отзовутся сердца многих и многих женщин на эту мою фразу. Да откуда отец возьмется, если нет его в доме, просто нет?!
Даже если нет — должен быть! Говоря так, я вовсе не подразумеваю под этим какого-то выдуманного («уехавшего» в длительную командировку или «погибшего») отца. Такой обман, по-моему, рано или поздно обнаружится и станет трагедией для ребенка. Нет, я о другом: о мужском начале в семье.
Как-то в шутку я поделила для себя всех представителей мужского пола на три категории:
те, от кого надо защищаться; те, кого надо защищать;
те, кто ЗАЩИЩАЕТ,— они-то и есть настоящие мужчины. Именно в таком мужском начале нуждается каждая семья. Оно может быть сосредоточено в подрастающем без отца сыне. Для этого матери совсем ни к чему подменять собой отца, то есть превращаться в полумужчину и заниматься несвойственными ей делами (мастерить, играть в футбол или изучать приемы самбо). Мне кажется, что мужчину рядом с собой можно вырастить, только оставаясь слабой женщиной, опора которой — в сыне, даже маленьком. Помните, есть славная песенка, в которой четырехлетний мальчуган успокаивает мать: «Ты не бойся, мама, я с тобой!» Вот позиция мужчины: чуть не с колыбели он — покровитель слабого, защитник доброго и прекрасного в жизни. Позиция матери при этом — с благодарностью принимать любое проявление заботы о себе и стараться быть достойной этой заботы: надо, чтобы было, ЧТО защищать.
Ну, а если рядом с мамой растет дочь? Казалось бы, должно быть все проще. Одна знакомая так и говорила мне: «Как хорошо, мы с дочкой как две подруги и никакого «мужского духа», всех этих грязных носков, потных рубах, грубых приятелей нам не надо…» Я высказала опасение: «Так немудрено вызвать пренебрежение вообще ко всем представителям мужского пола». Она в ответ только усмехнулась: «Ничего, умней будет — первому встречному на шею не кинется».
Верно — ни первому, ни второму, ни пятому, ни десятому дочь навстречу «не кинулась». Ей под сорок — семьи, увы, и не предвидится. Это и само по себе грустно, а тут еще и профессиональные контакты у нее осложнены тем, что она не знает, как себя вести с мужчинами: и стесняется, и боится, и пренебрегает, и не доверяет — все сразу.
Оказывается, проще с дочерью не получается. Бывает, всю жизнь не заживает рана в сердце матери, оставленной или обманутой тем, кто действительно оказался НЕмужчиной. И больше всего, мне думается, надо бояться передать дочери в наследство эту свою горькую обиду.
Пора, наконец, вернуться к началу моего длинного-длинного материнского пути.
КОГДА ВО МНЕ РОДИЛАСЬ МАТЬ?
На одной из подмосковных станций есть высокая лестница на мост через железную дорогу. Я по ней ежедневно поднималась и спускалась, когда шла на работу. Мне это было легко: молодая еще, сильная, взлетала, даже не задохнувшись. Бегом через две ступеньки — вечная эта спешка. Раз споткнулась — рассмеялась, вскочила и дальше. Главное: не опоздать бы на урок. Не влетать же учительнице, запыхавшись, наперегонки с опоздавшими! Не-е-ет, метров за сто до школы я перехожу на солидный, неторопливый шаг и к школьному порогу успеваю приобрести серьезный, вполне учительский вид… И так изо дня в день третий год подряд.
Но однажды…
Этот зимний метельный день запомнился мне на всю жизнь. Вот тогда-то лестница, вернее один ее порожек, обыкновенный выщербленный деревянный порог с прибитой по краю планкой, чтобы не соскальзывали ноги, стал для меня символической ступенью в новую неизведанную жизнь.
Был январь 1959-го, первые дни после школьных каникул, и я, как всегда, тороплюсь… Могу даже и бегом, хотя моему будущему сыну — моему первенцу— уже пятый месяц. Я пока не чувствую ни тяжести, ни недомоганий. Мне больше любопытно, чем страшно, иногда прислушиваюсь к себе: ну, и как там ОНО? Но сейчас мне не до того — спешу. Лестница занесена снегом, скользко. Впереди меня кто-то поскользнулся, чертыхнулся, и тут же чувствую, как моя нога поехала куда-то вбок. Я судорожно хватаюсь за перила. И вдруг: мягкий толчок внутри, нежный такой, не слабый, но странно медленный почему-то. А может, мне так только показалось? Может быть, в ощущении мгновение растянулось до минуты? Сердце заколотилось. Я прислонилась к перилам.
Мимо шли люди, кто-то остановился, поднял мою сумку с тетрадями. Я пробормотала: «Ничего, ничего, я сама», но не могла сдвинуться с места. Уроки, звонки, тетради — все в мире исчезло для меня. Были я и ОН, этот неведомый кто-то во мне. И тревога, острая, необыкновенная, не за себя — за него. Подумать только: оступись я — и могла бы оборваться или изуродоваться целая человеческая жизнь. И от меня, только от меня это зависело! Я впервые и навсегда почувствовала себя принадлежащей не себе, а ей, этой будущей неизвестной мне жизни, так неизбежно, неотвратимо зависящей от меня. Я не могла тогда понять, что вместе с первым толчком моего ребенка во мне родилась мать и что эта забота — не оступиться (в прямом и переносном смысле) — теперь у меня будет на всю жизнь.
Как же мы ждали его, нашего первенца! С того памятного дня я прислушивалась к себе — к нему! — едва ли не ежеминутно. Каждый его толчок вызывал тревогу и нежность. Когда он уж очень сильно начинал брыкаться, я тревожилась: нормально ли это? Можно подумать, что у него там десяток рук и ног! А может быть, он там кувыркается?
Зато Борис был очень доволен:
—Акробатом будет! Или бегуном. Уж мы с ним побегаем.
