А вот та же история глазами Бориса и его мысли при этом.
«Пришла бабушка и попросила раскладушку. У них нет ребятишек, значит будет спать взрослый. Надо дать поэтому большую раскладушку — взрослому на маленькой (160 см) коротковато. Так подумал я и переложил Алешу к Тинюше валетом. Кстати, надо посмотреть, как они будут спать в одной кровати: вдруг в жизни так придется, а они не умеют. Надо сейчас это попробовать — так думал я, а бабушка стала возмущаться «Ведь им тесно в раскладушке».
— Ничуть не тесно,— возражает Алеша и отодвигается на край раскладушки.
Я ложусь посередине между ними, на меня взбирается еще и Оленька. Но…бабушку не убеждает. Она продолжает утверждать, что им тесно.
Видимо, она так и не даст попробовать уложить ребятишек вдвоем; я уже начинаю нервничать, но сдерживаюсь.
— Раскладушку считайте доставленной уже на дом,— шутливо говорю я и отношу ее в бабушкин дом.
А по дороге думаю: ведь барство заставляет людей считать маленькое неудобство громадным ущербом для себя и оставаться глухим к любым просьбам других если эти просьбы рождают даже не действительную, а мнимую неприятность. Мне страшно подумать, но ведь то же самое бабушка может сделать с Алешей, и если она этого не понимает, то мы-то должны понимать.
Я возвращаюсь домой и застаю бабушку на террасе, складывающей вдвое большой матрас для Алеши.
— Я очень прошу вас не делать этого! — говорю я бабушке таким тоном, что она оставляет матрас и уходит со словами: «Ну тогда я принесу раскладушку обратно. Я молчу, закрываю на задвижку дверь за нею, приношу (на всякий случай) матрас с террасы и ложусь в кровать. Я даже пропускаю мимо ушей «Удовлетворен?», сказанное Леной. Злость на бабушкин «подход» кипит во мне. Лежу, стараясь не шевелиться. Тошно на душе до невероятности.
И пошло все «наперекосяк», как говорит Лена. Утром она не смотрит на меня, убежденная в моей глупости, упрямстве и других подобных качествах. Выяснить, почему я так поступил, она не собирается. «Все и так ясно!» — видимо, думает она.
А что же я преступного совершил по сути дела?
Ведь то, что мы выполнили бабушкину просьбу и отнесли ей в дом большую раскладушку, а не маленькую, в счет не идет. Почему?
А вот то, что я не захотел, чтобы Алешка придавал значение тому, где, как, на чем он спит, чтобы он не считал неудобством спать с братом на одной кровати,— это преступление, и очень серьезное. Надо выполнить бабушкино желание.
Почему надо думать не о детях, не об их развитии, не о тех качествах, которые они приобретают, а о том, что понравится или не понравится бабушке?»
Все это мы записали друг за другом в одной тетради, еще ничего не выясняя и не «идя на мировую»,— обида еще кипела и в нем, и во мне. Но записи помогли: мы оба поняли, что оба правы, но каждый со своей точки зрения. Я, жила сиюминутными переживаниями и обращала внимание главным образом на отношения между всеми участниками этой маленькой трагикомедии. Когда же я прочитала написанное Борисом, я пришла к нему с повинной. Вся история предстала передо мной совсем в ином свете: он, отец, заглядывал в будущее ребят, заботился не об улаживании конфликта, а о потерях и приобретениях в характерах ребят послезавтрашнего дня — не на пустяках он настаивал, а на том, от чего не мог отступить. А я его не поняла, даже не захотела понять… Он, выслушав меня, тоже признался: «Знаешь, даже в голову не могло прийти, что я кого-то обижаю, с кем-то не считаюсь. Хотел, как лучше…»
Удивительно: размолвка привела к тому, что мы не «врозь побежали», а сделали шаг навстречу друг другу, в чем-то разобрались. И так было и другой, и третий раз, и сотый, и тысячный: оставаясь разными, мы постепенно все больше понимали друг друга. А это больше всего и нужно, когда в доме дети. Налаживая собственные отношения, мы одновременно постигали и усваивали разные роли матери и отца, учились ценить их.
Вот еще одна выдержка из дневника.
«02.06.1964 г. Улеглись Антон и Оля спать. Алеша еще не лег, хотя спать уже хочет — это по всему чувствуется. Но еще больше хочет побыть с нами. Он залезает ко мне в кресло, усаживается рядом, приваливается ко мне, некоторое время читает сам, потом просит меня.
— Мам, почитай мне немножко…
Я читаю ему немного, потом говорю:
— Алешик, поздно уже, давай умоемся и спать. А?.. Нам с папой еще фотокарточки печатать, потом письма писать.
— А это долго — печатать?
— Да с часок.
— А можно я буду с вами? Пап, я тебе буду помогать.
— Можно,— соглашается отец,— ну, иди, готовь ванночки, наливай воду, включай красный фонарик, а я пока допишу письмо…
И Алеша моментально скисает: ему вовсе не хочется сейчас что-то делать одному. Он надеется на то, что будет вместе с папой что-то делать, неважно что, а важно, что вместе.
Я чувствую, что у него как-то неуютно на сердце от папиных слов, предлагаю ему умыться, а потом уж браться за фотографию. Я даже помогаю ему умываться, а потом говорю:
— Ну, теперь иди делай, что папа тебе говорил. Что там надо делать? Он без особого энтузиазма идет в мастерскую и начинает там что-то передвигать, переставлять. Через некоторое время он тянет:
— Па-а-п! А я не знаю, как включать.
— А ты подумай,— отвечает отец, занятый письмом.
— А я не зна-а-ю…— снова тянет Алеша. Ему так хочется, чтобы папа был рядом. Он начинает похныкивать и снова тянет:
— Не зна-а-ю…
Переговоры «мастерской с комнатой» идут минуты две. Наконец отец сердится:
— Не знаешь, как включать,— ставь ванночки и наливай воду.
— А мне без тебя не хо-очется,— искренне сознается Алеша.
— Не хочется — тогда иди спать! — резко бросает Борис.
Алешка изо всех сил старается удержаться от рева: он знает, что тогда разговор с ним будет совсем короток. Но папа не замечает его старания. Я не выдерживаю:
— Боря, да пойди и помоги ему. Но папа недоволен:
— Он вполне может справиться сам.
— Ты не прав,— начинаю нервничать и сердиться я,— он просто хочет спать, как же этого не учитывать?
Наконец папа сжалился над нами, пошел к Алеше в мастерскую, и вот я уже слышу счастливо- нервный смех Алеши. Он говорит с дрожинкой в голосе, но уже успокаивается — папа с ним рядом.
Проходит минут пятнадцать. Из мастерской доносится до меня бодрый разговор моих мужчин, обсуждающих какие-то детали фотографирования,— обычный разговор, деловой и хороший.
А вот мой младший «фотограф» появляется передо мной и говорит, привалившись к моим коленям:
— Мам, прочти мне что-нибудь…— и тычется потяжелевшей головой мне в колени. Мы идет с ним на террасу, Алеша охотно растягивается на постели, говорит мне тихонько:
— Спой мне песенку…— и засыпает почти сразу вслед за этим, засыпает, умиротворенный глубоким и, кажется, спокойным сном.
Да, все-таки наш «большуха» еще совсем малыш и нужна ему ласка и сердечность, как цветку солнышко. Без этого вянет в нем что-то хорошее, отзывчивое, рождается озлобленность, обида.
А как думает папа?»
Прочитав это, Борис написал:
«03.06.1964 г. Он думает немного иначе.
