— А может, бегуньей?
— Мне все равно, «хоть полосатенький, хоть в клеточку», только бы поскорей.— Он ждал своего «полосатенького» с детским нетерпением. Это меня смешило и трогало. Посмотрит он, бывало, на меня как-то странно, как на чудо какое-то, скажет: «Даже не верится, что через год у нас кто-то уже бегать будет к этому времени?»
— Так уж и бегать,— сомневалась я,— хоть бы ползал…
— В год-то! Ты что! Да мы с ним…
— С ней…— ехидничала я.
— Да все равно! Ты, главное, давай поторапливайся, все сроки прошли! А не могла бы ты постараться да сразу троечку, ну хотя бы двоих, а?
А срок и правда приближался: остался месяц… неделя…
И вот я в предродовой палате, отчетливо помню момент: где-то закричал младенец, потом другой — видимо, настало время кормить, а здесь все было слышно. Я даже не поняла, что это. А потом: «Ой, ведь это те, что уже родились…» Я лежала и слушала крики, а сердце билось: «И мой так же закричит?»
Роды были нелегкие, но я готова была выдержать все, лишь бы «закричал так же» и мой. Я очнулась от его крика: надо мной склонилось доброе морщинистое лицо нашей няни, тети Дуси.
— Это… кто… кричит?..— шепчу спекшимися губами.
— Сын! («Сын!») Ишь раскричался — не унять! А то было никак не хотел голос подавать — отшлепать пришлось негодника.
«Сын, у меня сын!» Как передать то, что происходило со мной? Эти мгновения вознаграждают за все страдания — так они прекрасны.
Акушерка, возясь с ребенком (Моим! Сыном!), привычно пошутила:
— Небось, больше не придешь к нам, не захочется?
— Приду…— пропищала я едва слышно. Да мне все теперь было нипочем — все позади и сплошное ликование внутри: сын! Я тогда не знала, что самое трудное позади, да самое сложное впереди. Эту премудрость я постигла лишь лет пять спустя. А тогда одно было в голове: я — мама.
Но увидела я сына только на вторые сутки, когда мне его принесли кормить. Если бы я знала, сколькими страданиями обернется это для нас с сынишкой: и нехваткой молока, и бессонными ночами, и жестоким диатезом… Да, если бы я знала, что всего этого можно было легко избежать, покормив малыша в первый час после рождения, я бы тогда, наверное, утащила его из детской и покормила сама. Но я не знала… Когда сестра положила передо мной тугой сверток и я взглянула на красненькое сморщенное личико, я… Я помню все, каждая клеточка моего тела помнит минуты этого блаженства, когда мы впервые оказались рядом. Он сосал, а я смотрела, смотрела на его крохотные бровки, реснички (все настоящее!), потную прядку волос, прилипшую ко лбу… Слезы у меня лились сами собой. О чем я думала тогда? Не помню. Какое-то половодье чувств, а не мыслей — никогда ничего подобного не испытывала я раньше. Тут и страх (как бы с ним чего-нибудь не случилось: вдруг уронят, вдруг он захлебнется, вдруг…), и жалость, желание защитить, укрыть, никому не отдавать… и умиление бесконечное. Да что там — это надо испытать. Мне жалко мужчин— им этого не дано… Впрочем, это не совсем так.
Теперь известно, что если отцу дать подержать только что родившегося младенца, то подобное же чувство испытывает и он. И это так действует на мужчину, что он мгновенно привязывается к малышу и не чувствует впоследствии никакой растерянности перед ним и отчужденности, которая так часто бывает у отцов, особенно молодых. Может быть, на бурном эмоциональном подъеме от тревоги за мать, от счастья благополучного исхода и первого потрясающего ощущения — крохотного беспомощного существа на своих ладонях — в мужчине и рождается потребность защитить рожденную им жизнь, рождается отец? Тогда зачем же лишать наших мужчин этих прекрасных мгновений?
Когда сестра пришла забирать детей (она так и объявила с порога: «Хватит, мамаши, забираем ваших орунов!»), у меня задрожало все внутри — не надо!— но как я могла не подчиниться? Сестра бесцеремонно, с привычной ловкостью подхватывала младенцев и по двое уносила из палаты, одинаковых, как полешки. Матери провожали их осиротевшими глазами. Я лежала опустошенная, разбитая и несчастная: как он там? Ну зачем его взяли?
Спустя 20 лет, когда я прочитала, что новорожденному необходим физический контакт с матерью («кожа к коже») сразу после рождения, я тотчас вспомнила то свое состояние разбитости и тоски после разлуки с сыном, и отчаяния от того, что молоко у меня так и не появилось в последующие два дня. Меня окрестили «немолочной мамой», и я потеряла всякую надежду на то, что у меня когда-нибудь прибавится молоко.
Так начались трудные будни.
А потом был яркий июньский полдень. Мы с сыном возвращались домой. Мы шли по тропинке вдоль железнодорожной насыпи. Я нарочно выбрала этот безлюдный путь — нам надо было побыть одним. Я просто не выдержала бы ничьего присутствия: только мы и солнце, мы и небо, мы и наш сын! Как нежно и бережно нес отец драгоценный сверток, как трогательно заглядывал под кружевную простынку и говорил изумленно: «Спит…» И смотрел на меня — как смотрел! По-моему, самые счастливые мгновения в любви именно эти.
ЧТО ГЛАВНОЕ В САМОМ НАЧАЛЕ
И вот наконец мы дома. В первые минуты — усталость и растерянность: что делать, за что хвататься, кормить ли, пеленать ли? Да его и развернуть страшно! И страшно подумать: когда же он теперь вырастет? Начался тот самый кропотливый, однообразный материнский труд, который хоть кого повергнет в уныние и отчаяние.
Я скисла в первые же дни. Еще бы: ни опыта, ни знаний, к тому же мало молока, зато много настойчивых советчиков, противоречащих друг другу. Трудно. И не нашлось ни одного человека, который бы сказал: «Оставьте мать в покое, дайте ей опомниться и самой разобраться, ей надо приноровиться к ребенку. Это главное сейчас». Золотой этот совет я даю дочерям в наследство: кто и что бы ни говорил матери, надо помнить — главное для начала именно это — приспособиться матери к малышу, малышу — к матери, а отцу — помочь им в этом своей заботой, ласковой поддержкой даже в мелочах. Особенно в первые месяцы, когда маме так трудно. Не кормление по часам, не стирка и глажение пеленок, не суета с прогулками и купаниями — не это должно быть главным.
С самого начала надо учиться наблюдать, приглядываться и стараться понять, что малышу нужно, что хочется, а что ему неприятно, что значат его вопли, кряхтения, гримасы, чихания и т. д. А с другой стороны — обязательно! — что нужно самой матери, как облегчить, упорядочить вереницу дел, как высыпаться, когда почитать или выбраться в кино (да, да!), как, наконец, привести себя в порядок: мать должна быть прекрасной, как мадонна! Это время первых «диалогов» со своим малышом, первых контактов и первых открытий — одно из счастливейших в жизни матери и отца. Оно потом не повторяется никогда.
Знаю, девяносто матерей из ста обвинят меня в преувеличении. Все они согласятся, что, конечно, счастье, когда здорового малыша кормишь и ласкаешь, когда ребенок первый раз улыбнулся, потянул к тебе ручки, когда его пушистая головка щекочет тебе шею и подбородок, когда он первый раз скажет «ма-ма!» — ну кто же этого не знает? — это действительно незабываемые мгновения жизни, как бы награда за все труды. «Но то мгновения, а что между ними? Особенно первые месяцы — кошмар! Эти бессонные ночи, бесконечные пеленки, соски, прогулки, болезни, крик этот невозможный, и одно и то же, одно и то же — невыносимо. Даже подумать страшно, что это может повториться, Ни за что! Сыта этим «счастьем» по горло»,— сколько раз я слышала это от матерей.
Ну как с этим спорить — все так. И все не так! Может все быть не так — вот в чем дело! Во-первых, изменив стиль обращения с малышом, можно значительно облегчить жизнь матери, а ребенка сделать намного крепче и здоровее. А во-вторых, очень многое зависит от отношения самой женщины к своему материнству.
Вспомнились мне сейчас две случайные встречи, Первая надолго оставила во мне странный, тревожный след, хотя была совсем короткой и мимолетной. Я увидела в скверике нескольких молоденьких мам с колясками и неожиданно почувствовала, что жалею их: «Бедные… сами еще девчонки…» Это было так непривычно для меня, что я даже остановилась и долго смотрела им вслед: что это со мной? Когда-то и я слышала в свой адрес: «Бедная, куда ж такая обуза?»— но только смеялась в ответ, даже если было очень трудно, никогда несчастной себя не считала и вдруг сама… Что это? Старею, что ли? Но при чем здесь
