Бригадир Коля заторопился в стойбище, сообщить по рации, что у нас все олени налицо, а мы с Элитом принялись укладывать на нарты палатку, оленьи шкуры, мясо, топоры и пилы. Работали не торопясь. Нужно было дождаться отправившихся за стадом пастухов. К тому же, мой напарник не из торопливых. Чуть что, присаживается и устраивает перекур. Затяжки у него редки, папироса то и дело тухнет, он ругает табачную фабрику и полчаса гремит коробком, пока не задымит снова.
После очередного выговора теперь уже по адресу работников спичечной фабрики, Элит вдруг заявил, что мы все большие вредители, испортили оленям нервы, у них теперь не будет аппетита, и они станут очень грустить.
Я давно заметил, что лексикон оленеводов очень своеобразен. Пастух никогда не скажет: «Я пасу оленей», а обязательно «дежурю» или «окарауливаю». И вообще оленей не гонят, а «толкают», «атакуют», «окучивают», «тормозят». Сам олень тоже не пасется, а «кушает». Удивляло, до чего быстро приживаются здесь новые слова. В стаде вместе с Лысым, Горбоносым и Черно-спинным ондатами ходят Космонавт, Чифирист, Рэкетир, Роккер и Пофигист. Последний — довольно крупный добродушный олень, которому, по мнению Толика, все по фигу. На этом быке можно ездить верхом, возить сумки — мунгурки, таскать нарты. Все будет нести и тащить. Не запротестует, не заартачится. И еще: в упряжке бригадира Коли ходят Офелия и Дездемона. При случае он колотит их так, что шерсть летит клочьями.
Теперь вот Элит заявляет, что оленям испортили нервы. У них пропал аппетит, и напала грусть. У меня его заявление вызывает улыбку. Может им прописать валерьянки или устроить возле каждого оленьего стада дискотеку? Говорю об этом Элиту, он какое-то время молча затягивает узел на веревке, затем поднимает голову:
— Ты думаешь, олень дурак? Думаешь, он траву кушает и больше ничего ему не надо? И Николай, и директор совхоза, так думают. А разве можно так думать? Когда олень траву кушает, у него с одной стороны пугливый олень ходит, с другой веселый, сзади смирный, спереди драчливый. С этим он дружит, с этим дерется, за этого заступается, потому что слабый. Когда этот, который пугливый, вдруг побежит, он даже и внимания не обратит, а если смирный заволнуется — сразу уши поднимет. Потому что спокойный просто так волноваться не станет. А бывает, старая важенка трех молодых дочек за собою водит, или два корба, который оленьи быки, все время друг друга лижут. Сам подумай, когда тебя каждый день лижут, потом лизать перестанут, тебе хорошо, да?
Теперь мы всех оленей несколько раз перемешали. У каждого соседи совсем новые стали. Как жить? Кого бояться? Олень, когда голову в копанку спрячет и там кушает, ничего не видит, только ушами слышит, и все по соседям хорошо понимает. А если все соседи другие, как ты их понимать будешь?
Раньше оленей никогда не считали, чтобы им нервы не испортить. Каждый пастух и так всех оленей в лицо знал. У одного рог на глаз загнут, у второго сломан, у третьего пятно на боку, четвертый ногу вот так тянет, пятый фыркает. Там, где пестрый олень, всегда ходит однорогий, и еще белоспинный, который с ушами вот так. Идешь по стаду и смотришь. Все олени дома, зачем считать? А какого посчитаешь, он нервничать будет, болеть будет. Случается, от такой жизни у важенок мертвые телята рождаются. Сколько раз так было. Поэтому, раньше у нас никого не считали — грех!
Элит закурил, внимательно, словно на того же оленя, посмотрел на меня и с недовольным видом отвернулся. Господи! А ведь и у нас на Украине тоже так считали. Когда мне было около пяти лет, взрослые мальчишки взяли с собой на рыбалку. Рыбу ловили сплетенной из ивняка корзиной. Двое держат эту снасть, а двое выпугивают из осоки затаившихся щурят и красноперок. Ни держать корзину, ни пугать рыбу я, понятно, не умел, мне и доверили ведро с уловом. Я бегал с этим ведром вдоль берега, с замиранием сердца наблюдал, как мальчишки вытаскивали корзину из воды, радовался каждой попавшейся в нашу снасть рыбешке. Помню, напуганный щуренок выпрыгнул из воды и плюхнулся на берег. Я упал на него животом и поймал…
Все было бы хорошо и, наверное, мальчишки зауважали меня и приняли в свою компанию, если бы я вдруг не вздумал пересчитать рыбу. Не успели дойти до плеса, где надеялись вытащить самый богатый улов, а я возьми и пересчитай, да еще и объяви об этом во весь голос. Рыбалка была безнадежно испорчена, мальчишки дружно заявили, что теперь им не поймать и единой рыбы, отобрали ведро и, наградив меня подзатыльником, прогнали домой.
Самое обидное, что они и вправду больше ничего не поймали, и я долго опасался попадаться им на глаза — обещали прибить.
Потом я хорошо усвоил, что нельзя пересчитывать не только пойманную рыбу, но собранные на колхозном поле колоски пшеницы или ячменя, кукурузные початки, головки подсолнечника. А уж о том, чтобы подсчитывать грибы до возвращения домой, не может быть и речи. Если кто прежде времени посчитает — может брать корзину и отправляться домой. Все равно больше ничего не найти.
И не только мы — дети, но и взрослые предпочитали не связываться со счетом. В нашем селе никогда не говорили, мол, набрали с огорода столько-то ведер картошки, как это делают сейчас. Тогда просто сообщалось: «В этом году картошки засыпали до нижнего щабля, а в прошлом и прикладок не закрыли». И всякому ясно, что урожай в этом году, слава Богу, задался. Хватит и есть, и на посадку, и продать на базаре.
Не любили у нас тех, кто восклицает под руку на вытаскиваемую из воды рыбу, отысканный гриб и даже сорванный с грядки огурец. Лишь только кто-нибудь завистливо ахнет, рыбина сразу же сорвется, гриб окажется червивым, а огурец горьким. К тому же, рыба может вообще перестать ловиться, а грибы и огурцы родить.
Конечно, сегодня многие из этих примет кажутся наивными, ничего не значащими, но, я больше чем уверен, и на Колыме, и на Украине они появились не зря. Только когда и почему — уже не помнит никто.
МЕДВЕДЬ
У нас в стойбище к собакам относятся с большим уважением. Баба. Мамма, прежде чем готовить завтрак мне и деду Кямиевче, варит еду собакам. К тому же собак никогда не бьют. Поругать или пригрозить еще можно, но ударить — ни в коем случае! Тебя и же и пожалеют. Мол, до чего докатился — на собак бросается!
Собаки в стойбище очень воспитаны. Я сам видел, как они собрали и съели пропитанный кровью снег под вешалами для мяса, самого мяса не тронули ни крошки, хотя оно висело очень низко и собакам приходилось нагибаться, чтобы не коснуться его спиной.
Больше всего в стойбище уважают Остычана — того пса, с которым я сражался за место у печки. Он очень умный, может не только принести дров от поленницы или чайник воды из ручья, а даже сообщить бабе Мамме, кто из пастухов возвращается от стада.
Вчера вечером мы сидели в яранге. Рядом с нами был Остычан. Только что я провел с ним опыт. Остычан таскает дрова в ярангу не задаром, а только за сахар. За каждый кусочек по одному полену. Я дал ему три кусочка, он принес три полена. Тогда я расколол кусок сахара пополам и положил перед Остычаном. Он сразу заметил подвох и даже вздохнул от обиды, но два полена все равно принес.
Вдруг гуляющие по стойбищу Кабяв и Мунрукан принялись лаять. Они и до этого лаяли, но ни баба Мамма, ни Остычан на их лай не обращали внимания. Теперь Остычан поднял голову, прислушался и неторопливо отправился узнать, на кого в этот раз брешут Кабяв и Мунрукан? Через некоторое время в общий гам вплелся и его грубый бас.
— Старик с бригадиром от стада возвращаются, а пастухов почему-то нет. Наверно возле оленей на ночь остались, — сказала баба Мамма и подложила в печку дров, чтобы подогреть деду Кямиевче ужин.
Я удивленно посмотрел на бабу Мамму. На ночь у стада остаются дежурить два пастуха, остальные возвращаются в стойбище. Почему баба Мамма решила, что в этот раз там осталась и дневная смена?
Выбираюсь из яранги и вижу деда Кямиевчу с бригадиром Колей, неторопливо шагающих к стойбищу. Больше никого, и вправду, не видно. Не доходя какой-то сотни шагов до стойбища, бригадир Коля свернул с тропы и скоро исчез за деревьями. Дед Кямиевча проводил его взглядом и направился ко мне.
