ночь, мы с Ритой останемся здесь одни на всю тундру, и чем будем заниматься, когда ляжем спать — известно одним тундровым духам. С другой стороны, ему не хотелось оставлять без присмотра оленей. Хорошо, если убегут, да найдешь. А если не найдешь? Воистину, положение, как в притче о волке, козле и капусте…
Рита на все страдания мужа не обращала внимания. Переоделась в новую кофточку, нагрела на костре толстую проволоку, накрутила с ее помощью локоны и даже чуть подкрасила губы. Затем приготовила мне постель и, пристроившись у зажженных на столике двух свечей, принялась читать журнал.
Я так набегался по болотам, что ноги гудели от усталости. Чуть сполоснувшись, сразу же забрался на шкуры и ни о чем другом, кроме как: до чего хорошо, что над головой не моросящее дождем небо, и не нужно всю ночь жечь костер да льнуть к нему, пытаясь согреться, — не думал.
Для того, чтобы оленьи шкуры оставались мягкими, их пропитывают нерпичьим жиром, поэтому моя постель крепко шибала ворванью. Если бы вот такие же миазмы шли от постели в моей поселковой квартире, я не удержался на ней и десяти минут. Здесь же чувствую себя вполне нормально, и ничего такого во мне не возникает.
Николай Второй чуть посидел у входа в палатку, затем вдруг ни с того, ни с сего решил, что ему нужно срочно побриться. Отыскал безопасную бритву и принялся скоблить в потемках бороду, на которой росло, дай Бог, десяток волосков.
Я пошутил, сообщив Николаю Второе, что он, как настоящий француз. Мол, русские бреются утром, французы вечером. Француз старается понравиться женщине, а мы — начальству! Николай Второй ничего из моей шутки не понял, выпросил у Риты зеркало, посмотреть, как он выглядит после бритья, снова присел на корточки у входа в палатку. Чуть посидел, затем, не говоря ни слова, кинул рюкзак за плечи, подхватил палку и ушел. Рита подняла голову, прислушалась к шагам удаляющегося мужа и, улыбнувшись мне, сказала:
— К оленям побежал. Не надолго его хватило. Если бы можно, и жил в стаде.
По ее голосу нельзя понять, осуждает мужа или наоборот — хвалит. Просто сказала, как о маленьком ребенке, и все. Потом отложила журнал и принялась готовить себе постель в каком-то метре от меня. Нет, не для того, чтобы лечь поближе. Просто эта палатка очень маленькая и, будь я Рите злейший враг, другого места здесь ей все равно не выбрать. Разве что у порога.
Задула свечи, чуть пошуршала одеждой и притихла.
…Не спалось. В голову лезли всякие мысли. Мне не раз говорили, что в тундре принято укладывать гостя вместе с женой. Более того, если гость оставит ее без внимания, хозяин может обидеться. За время жизни в этих краях я ничего подобного не замечал, но вот оставил же Николай Второй со мною свою жену, а сам отправился к стаду, хотя идти-то ему туда не совсем обязательно. И она лежит почти рядышком, протяни руку, и коснешься белеющего в темноте плеча.
С другой стороны — зачем он здесь брился? И вообще, было хорошо видно, что отправляться Николаю Второму к оленям не очень хотелось. Может, побоялся показаться смешным, повернулся и ушел?
Теперь дежурит у своих важенок и корбов и страдает. Я бы и сам не находил себе места, если бы пришлось оставить свою жену рядом с подобным «квартирантом».
Поднимаюсь, зажигаю свечу и заявляю удивленной Рите, что хочу идти к перевалу. Николай Второй говорил, что почти каждое утро к Близнецам выходят дикие олени-буюны, можно запросто подстрелить одного, а то и двух. Встречаются такие жирные, что сало на спине в два пальца…
Дорога к перевалу известна. Нужно держаться правого берега до тех пор, пока не упрешься в нанесенный давним половодьем завал. В этом месте поворачиваешь к сопкам и минут через десять выходишь к распадку. А там: полотнище-кораль, стоянка Николая Второго и он сам.
У распадка пусто. Только слышно, как хлопает на ветру широкое полотнище, да в темнеющих вдоль лощины кустах возятся олени. Где с помощью спичек, а где на ощупь собираю ветки и развожу костер. Скоро со стороны перевала доносится бренчание камней, и из темноты выныривает Николай Второй. Какое-то время он молча рассматривает меня. Затем вдруг, ни с того, ни сего спрашивает, где я достал шапку? У меня похожая на танкистский шлем шапка с меховой оторочкой. Ее подарил мне в магаданском аэропорту один бамовец. Мы с ним двое суток ожидали самолет, спали на одной скамейке, вместе ходили ругаться к начальнику аэропорта, и нас даже забирали в милицию. Когда, наконец, объявили посадку, он мне свою шапку и подарил.
Шапка, конечно, завидная, но я — то был уверен, что Николай Второй хотя бы ради приличия сделает удивленное лицо или как-то возмутится, зачем, мол, среди ночи ушел из палатки? Я еще по дороге продумал ответы на все вопросы, а его, видишь ли, шапка волнует!
Но может, я и не прав. Хорошо заметно, что Николай Второй обрадовался мне. Хлопнул несколько раз по плечу, притащил откуда-то из темноты большую корягу и положил в костер. Даже добыл из рюкзака чайник. Главное, обычно из него не вытянуть и слова, а здесь без конца разговаривает и даже пытается рассказывать анекдоты. Я в свою очередь принялся рассказывать анекдот, но вовремя спохватился. Он был как раз о том, как жена изменила мужу с квартирантом. У меня всегда так — при горбатом, в голову лезут анекдоты о горбатых, при хромом — о хромых, при кривых — про одноглазых. А здесь вот, про жену и квартиранта.
Хорошо, Николай Второй ничего из моего анекдота не понял, но из уважения рассмеялся и вдруг заявил, что было бы очень хорошо, живи я здесь всегда. Мы вместе бы охотились, ходили на рыбалку, и он научил бы меня управлять оленьей упряжкой не хуже настоящего оленевода.
Правда, хватило его ненадолго. Как только опорожнили чайник, он спрятал голову в капюшон кухлянки, завернулся в плащ и лег спать совсем в стороне от костра. Я предлагал ему устроиться рядом с костром, но Николай Второй отказался. На спящего у костра могут попасть искры. К тому же, если один бок от огня греется, другой мерзнет еще сильнее.
Я снова остался один. Коряга оказалась сырой и горела неважно. К тому же заморосил дождь. Было холодно, мокро и неуютно. Николай-Второй храпел в кустах не хуже лысоголового корба, а я вертелся у костра и никак не мог согреться. Наконец, не выдержал, подхватился, окликнул Николая Второго, но тот не ответил. Постоял с минуту, прислушиваясь к ночи и моросящему дождю, поправил в костре остатки сучьев и стал спускаться к ручью, чтобы возвратиться в палатку.
ЧИСТЫЙ ОГОНЬ
Целую неделю мы с Николаем Вторым окучивали разбредшихся по распадкам оленей и толкали в сторону побелевших от первого снега сопок. Целую неделю с утра до вечера бился у нашего стойбища ворон, о чем-то кричал, куда-то звал, сеял в душе тревогу, но я не мог его понять. Более того, мне показалось, ворона привлекли развешанные на лиственничных жердях крупные хариусы, и всю суету этой большой птицы я связывал только с желанием заполучить на обед жирную рыбину.
Обычно ворон появлялся с верховьев ручья, на берегу которого стояла наша палатка, пронзительно кричал, и опускался на камни рядом с вешалами для рыбы. Там подолгу ходил, кивал головой, и время от времени бросал в небо тоскливое: «Крун!». После взлетал, описывал горку над стойбищем, зависал на мгновенье в воздухе и возвращался на камни. Я оставил на берегу двух хариусов, но ворон не обратил на них внимания. Так они и валялись там, морщась под солнцем и ветром, пока их не утащил под корягу уже начавший белеть к зиме горностай.
На Риту напала какая-то бесшабашность. Она с раннего утра крутила магнитофон, наряжалась в такие откровенные костюмы, что их постеснялась бы самая рискованная модница. В присутствии Николая Второго лезла ко мне целоваться, через минуту оставляло в покое и так же пылко пыталась обнять мужа. Тот пыхтел и говорил, что пока мы здесь прохлаждаемся, половина оленей сбежала за перевал, и нужно идти их собирать. Рита продолжала наседать и угрожала, если Николай Второй бросит ее здесь одну, первым же вертолетом улетит в поселок, и он будет как Прокопий выглядывать ее два года.
Не ожидая, чем все это закончится, я одевался, прихватывал карабин и отправлялся в низовья ручья. Если на берегу появлялись свежие оленьи следы, обрезал их, разыскивал пытающихся удрать к перевалу
