оленей и выталкивал за ручей. Многих из них я уже знал «в лицо» и даже мог определить по их поведению, направятся ли они после встречи со мною вглубь долины или завтра утром снова окажутся за ручьем.
В ночное вместе с Николаем Вторым я больше не ходил и в коптильню купаться не забирался, хотя она здесь раза в два просторнее, чем у бабушки Мэлгынковав. На берегу ручья среди густого тальника соорудил из толстых чурбаков и куска брезента глубокое корыто, калил в костре крупные камни и грел ими воду. Накупавшись, переодевался в свежую одежду, прополаскивал ту, которую перед этим снял с себя, и забирался в палатку. К этому времени Рита успевала приготовить ужин и старательно кормила меня, а Николай Второй подробно расспрашивал, где и каких оленей я видел, как вели себя при этом быки-корбы, важенки и даже оленята. Когда я рассказал, что утром выгнал из распадка пестрого корба со сломанным правым рогом сопровождающего трех серых важенок, он поинтересовался, почему там не было белой важенки с темным пятном на правом боку? Или, я ее просто не заметил? Бывает, мол, так, когда очень торопишься, а у тебя нет никакого опыта, можешь переступить спящего чалыма и не заметить. Я доказывал, что ни белой, ни черной важенки там не было. С полкилометра гнал их через заросшее чахлыми лиственничками болото. Запомнил на всю жизнь не только этих оленей, но и каждую кочку на болоте. Николай Второй спорил со мною, пытался заверить, что я что-то напутал, но ни разу не пытался меня проверить. По его мнению, я очень плохо выполнял свою работу, но, тем не менее, выполнял до конца и вмешиваться в нее, кроме как советом, грех!
Обсудив весь сегодняшний маршрут, Николай Второй подсказывал, какие места проверить завтра, каких оленей там поискать и куда гнать, если отыщу. После выпивал пару кружек чая, брал палку и уходил к Щербатому перевалу. Я добрый час оставался в палатке один. Читал книгу и прислушивался, как Рита возится у коптильни. Она тихонько напевала или разговаривала с костром. Хвалила, если он дымил нормально, если же горел слишком жарко или давал мало дыма, журила, словно маленького ребенка. В другой раз мне и вправду, казалось, что там, в коптильне рядом с нею живое существо.
Наконец она появлялась в палатке, пахнущая дымом и ивняком, который обычно добавляла в костер. Готовила постели, переодевалась в такую прозрачную ночную рубашку, что через нее можно было читать даже при свечке, и принималась меня дразнить. Все заканчивалось тем, чем и должно было закончиться. После я одевался потеплее, и шел на берег ручья. Там оживлял притухший костер, устраивался на постель из лап кедрового стланика, смотрел на играющие языки пламени и слушал ручей. Скоро туда являлась и Рита. С головы до ног завернутая в толстый цветастый плед, под которым оставалась все та же прозрачная ночнушка. Какое-то время она молча сидела у моих ног и смотрела на огонь, потом вдруг жалобно улыбалась:
— Николай всех оленей по имени знает, а детей не всех. Вот спроси, пусть быстро всех пятерых назовет — будет полчаса трудиться. А оленей — даже не думает — сразу вспомнит. Смешно, да? Все смешно.
В прошлом году я приехала в поселок, вечером воспитательница круглосуточного садика говорит моему Сережке: «Беги домой — мама приехала!» А он ей равнодушно так: «А я там уже побывал»! Понимаешь, ему в детсадике, что работает по программе детских домов для детей сирот, привычней и лучше, чем с мамой.
И я их уже не люблю. Лечу в поселок, не дождусь, когда вертолет сядет, до того за ними соскучилась, а на второй день уже раздражать начинают. Надины дети целый день в моей палатке играют — мне с ними хорошо — даже отпускать не хочется. Сколько раз они у меня спать оставались, и Кока, он ведь тоже как маленький. Спят, а мне приятно, словно это все мои дети. А собственные Наташа с Ксюшей в квартире разыграются или визжать начнут — мне неприятно. Уже через неделю за стойбищем скучаю — не могу. Сюда приеду — в поселок к детям тянет. Совсем, как дура.
Рита вдруг перестает рассказывать о детях и принимается вспоминать о том, как интересно ей было жить в интернате. Как ездила с танцевальным кружком в Магадан, и как ее приглашали в танцевальный ансамбль «Эргырон». То ли Рите, кажется, что я не совсем верю в ее способности, то ли по другой причине, она вдруг подхватывается, сбрасывает с себя плед, рубашку и принимается прямо на берегу танцевать какой-то неведомой мне пластики танец. Блики от костра играют на лице, грудях, животе, бедрах. Иногда, увлекшись, она ступает в приплеск ручья, и тогда брызги золотыми искрами вспыхивают у ее ног. Все происходит в полной тишине. Только тихое потрескивание дров в костре да журчание воды сопровождают танец.
Словно вызванные этим танцем за нависшими над долиной сопками вспыхивают первые сполохи северного сияния и становятся продолжением языков пламени моего костра и извивающегося в танце гибкого тела Риты. На меня нападает какое-то мистическое состояние. Все теряет реальность и суживается к освещенному костром кругу и танцующей в нем Риты. А дальше уже звезды, космос, безвременье… Натанцевавшись, Рита лежала на лапнике и плакала, я пытался ее успокоить, но все было тщетно. А может, в этом не было нужды? Моя мама говорила, что женщине плакать иногда полезно. Вместе со слезами она выплакивает свою боль, поэтому и живет дольше любого мужика, и обида не так грызет сердце.
Я накрывал Риту пледом, добавлял в костер дров и уходил в палатку спать. Когда туда возвращалась Рита — я не знаю. Просыпался утром от грохота магнитофона и видел ее уже одетой и хлопочущей у печки или швейной машинки, сочиняющей себе очередной наряд. Снова беззаботной и снова веселой. Словно не было ни ночных откровений, ни потрясшего меня танца, ни слез. А на берегу ручья, где она танцевала, ходил большой, черный, как сама ночь, ворон, качал головой и время от времени бросал в небо тревожное «Крун?»
К исходу второй недели такой жизни я влез в медвежью семью. Еще издали услышал шорох и даже унюхал запах псины, но не обратил на запах внимания, шорох же, без сомнения, связал с оленями, и принялся обрезать закрытое лиственничником болотце, чтобы шугануть корбов и важенок в долину. И вдруг в одночасье увидел трех медведей. Вернее, пестуна и медвежонка — с одного края болотца и медведицу — с другого. Молодые медведи поднялись на задние лапы и начали взволновано похрюкивать, медведица затанцевала передо мною на четвереньках, оскаливая пасть и громко рыкая. Мне не оставалось ничего другого, как выстрелить из карабина в воздух. В мгновенье ока оба медвежонка взвились на ближнюю лиственницу, а грозная их мама бросилась наутек. Темным тугим комом она пробила ольховниковые заросли, громыхая камнями, пересекла широкую осыпь и скоро скрылась за скалистым гребнем. Я долго приходил в себя, затем, не осилив даже половины маршрута, возвратился в стойбище.
Понятно, я все еще находился под впечатлением этой встречи и, когда почти одновременно с моим приходом возле палатки остановилась оленья упряжка, управляемая незнакомым мне пастухом, даже не поинтересовавшись, кто он и откуда, сразу принялся рассказывать ему о своем приключении. Пастух внимательно выслушал меня, сказал, что теперь медведица возвратится к своим медвежатам только ночью, и, наконец, спросил, где сейчас Николай Второй? Узнав, что Николай Второй возвратится в палатку только к ночи, а утром на окарауливание оленей мы выходим не раньше девяти утра, пастух этим удовлетворился, и принялся перевязывать сыромятным ремешком стяжку своей нарты.
Тем временем Рита вскипятила чай, выложила на столик в палатке лепешки, вареное мясо, масло. Но пастух в палатку заходить отказался. Мол, нужно торопиться, к тому же, не хочется разуваться, а в сапогах в палатке сидеть не привык. Мы с Ритой накормили его прямо у коптильни, он еще раз напомнил, что завтра утром обязательно заглянет, распрощался и укатил.
Я спросил Риту, знает ли она этого пастуха?
— Конечно, знаю, — ответила она утвердительно. — Икавав с первой бригады. Его Света со мной в одном классе училась. Мы даже танцевали вместе.
— А что он здесь делает? Рита двинула плечами:
— Откуда я могу знать? Может оленей ищет или новый маршрут смотрит?
…И на Ханрачане, и здесь мне не один раз приходилось встречаться с оленеводами. При встрече они, прежде всего, расскажут о себе, потом выслушают тебя. Тем более, этого пастуха не могло не заинтересовать, что здесь делает русский? Пришлых в здешних оленеводческих бригадах не так много. Каждый вызывает у аборигенов большое любопытство. Кроме того, откуда ему известно, что кроме меня и Риты здесь только Николай Второй? В любой пастушьей палатке может жить целая бригада. И куда он торопился, на ночь глядя? В низовьях долины, куда он направился, на добрую сотню километров ни стойбища, ни другого пристанища.
Оставило неприятный осадок и то, что он не захотел зайти в палатку. Человек в годах, здешние
