побеседовали в стекляшке-чайной. Больше говорил Чарли, а мы с Эолли слушали.
— Что в Америке, что в России, или еще где, люди везде одинаковы, — рассказывал
Чарли. — Работают в поте лица, растят детей… Бытие человеческое примитивно, не так ли? Но куда девается мечта, призванная всколыхнуть прозу жизни? Мечта, сидящая в каждом из нас… Она ускользает как песок между пальцами, оставляя на ладони лишь грубые извилины судьбы. Вот почему я так люблю Грина, он не дает мне закисать. Но мечтатели с душой Грина обречены на одиночество, как был одинок сам Грин. Потому что гриновская мечта не материальна, она как музыка, исходящая от далекой звезды в ночном небе…
Далее Чарли начал читать выдержки, монологи героев, целые куски из 'Алых парусов', 'Блистающего мира', 'Бегущей по волнам'. Он обладал феноменальной памятью.
— Ну, вот, возвращаюсь к себе в Америку, — сказал в заключении Чарли. — И там вновь окунусь с головой в работу. А мечта… она внутри сидит у каждого человека, хоть в молодости, хоть в старости. — Он взглянул на меня, перевел глаза на Эолли. — А ведь ваша юная супруга будто сошла со страниц гриновских романов… Она почти не говорила слов, но ее глаза очень красноречиво выдают всё богатство её внутреннего мира. Не смущайтесь вы так, Эолли, это правда… Берегите ее, Андрей.
— Да, Чарли, спасибо! — ответил я.
— Ну, мне пора! — американец взглянул на часы, поднял с пола свой саквояж.
Мы проводили его на перрон, где уже стоял, готовый к отправке, поезд. Я обнялся с ним как со старым другом. Чарли поцеловал Эолли руку. Затем, поднявшись в тамбур, он неожиданно вернулся.
— Сына я назвал Греем, — сказал он. — Жена сейчас беременна вторым ребенком, это будет дочь. С вашего позволения, я назову ее Эолли?
Я переглянулся с девушкой. Мне показалось, что она покраснела.
— Да, — согласился я, — мы не против.
— Спасибо! — Чарли помахал нам рукой и скрылся в поезде.
С вокзала мы направились в магазин и купили необходимое.
Себе я взял прибор для бритья, рубашку, брюки, смену белья, новую дорожную сумку. А Эолли — платье, шляпку, темные очки, туфли на каблуках, дамскую модную сумочку. На парфюмерию и косметику она даже не взглянула, потому что никогда ими не пользовалась. Прямо в магазине в кабинке она переоделась в обновку, а старую одежду, местами уже протертую и рваную — положила в пакет. И вышла, вся преображенная и светлая, как в сказке, что даже продавщицы отдела сбежались, чтобы взглянуть на нее.
У нас на руках был билет на Москву, один на двоих. То есть, я взял только себе. Продавщица кассы наотрез отказалась продавать билет для Эолли — необходимо было предъявить паспорт. А у девушки никаких документов. Глупо, конечно, надеяться, что проводник пропустит Эолли в вагон. Но у нас не оставалось другого выхода. Поезд отходил поздно ночью. Было достаточно свободного времени, поэтому мы сняли номер в ближайшем отеле, чтобы отдохнуть от всех событий дня.
В номере Эолли переоделась, прилегла на кровать и сразу заснула. Я вышел в безлюдную гостиную коридора, украшенную искусственными цветами, сел в кресло, закурил. С улицы доносился приглушенный шум автомобилей. Я достал сотовый телефон, позвонил к себе на московскую квартиру. Тишина. Тогда я набрал номер мобильного, который оставил Веронике. И услышал голос Бориса Авдеева.
— Алло! Слушаю вас!
— Здравствуйте, Борис! Это я, Андрей.
— А-а, привет!
— Что у вас? Как Вероника?
— Нормально. Мы с ней в аэропорту Шереметьево сидим. Она улетает в Европу. Я пока остаюсь. Спасибо тебе за все!
— Не стоит благодарностей. Извините, что срочно пришлось мне уехать и оставить Веронику одну.
— Ничего. Мы успели все сделать. А у тебя, как видно, появились кое-какие проблемы?
— Есть маленько.
— Когда думаешь вернуться?
— Не знаю.
— Еще с недельку я тут буду. Позвони, как приедешь.
— Хорошо.
— Передаю трубку Веронике.
Через пару секунд я услышал ее слегка взволнованный, радостный голос:
— Привет!
— Здравствуй, Вероника!
— Ты слышал — я уезжаю?
— Да. Я рад за тебя.
— Пока в Прагу, а там видно будет. Я тебе позвоню.
— Ладно.
— Ключи от квартиры, — как ты сказал, — я бросила в почтовый ящик.
— О`кей!
— Я тебе и письмо там написала.
— Ага, почитаю.
— Ну, пока!
— Удачи!
— И тебе!
Я отключил телефон. Вернулся в номер и тихо, стараясь не разбудить спящую Эолли, прилег рядом и вскоре тоже уснул. Мне приснилась Таня, мы с ней ловили рыбу на замерзшем озере, сидели на раскладных стульчиках, в овчинных тулупах. И согревались кофе. Таня была задумчивой.
'Помнишь, как мы с тобой познакомились на концерте в зале Чайковского?' — спрашивала она.
'Помню', — отвечал я.
'А помнишь, как потом мы пошли к тебе и славно провели время?'
'Помню'.
'Теперь такое не повторится никогда'.
'Отчего же, Таня?..'
'Я знаю…'
'Ты думаешь так из-за Эолли?.. Позволь мне объяснить…'
И тут я проснулся. Эолли обняла меня за шею, от ее волос пахло морем. Она дышала ровно и спокойно. За окном уже стемнело. Я смотрел в потолок. 'Таня, позволь мне объяснить… Все не просто. Случилось нечто непредвиденное… Эолли, хрупкое и нежное существо, кто же ее защитит, если не я… Она, как ты. Вы даже внешне чем-то похожи. Иногда мне хочется спросить ее: 'Ведь это ты, Таня?' Не буду говорить тебе банальностей типа — мир наш жесток и несправедлив — или наоборот, говорить, что мир прекрасен и красив. Мир таков, каков есть. Все зависит от внутреннего состояния человека. Я слышал как- то, что при совершенном мире поэты перестанут писать стихи. А раз они продолжают писать стихи, следовательно, в мире все еще не ладно.
Эолли думает и страдает. Она ощущает мир, принимает его как данность. Отчего окружающее так враждебно к ней?..
Таня, ты, должно быть, хочешь знать, люблю ли я ее? Мое отношение к Эолли выходит за рамки всех понятий. Моему чувству нет названия. Знаю только одно, я должен находиться рядом с ней, что бы ни случилось'. Так я мысленно разговаривал с Таней.
Я чувствовал опасность, она незримо таилась за стенами этой комнаты и обступала нас со всех сторон. Она хихикала с холодным равнодушием, вызывая во мне злобу.
Я осторожно встал. На Эолли был тонкий халат, купленный сегодня днем в универмаге. Я укрыл ее одеялом. И вышел из номера. В тускло освещенном коридоре ни души. Я прошел в конец его, к лестничной площадке, посмотрел вниз, затем вверх. Никого. Я вернулся назад, к другой лестнице. Здесь тоже никого.
