оказываются равно чужды как классический психоанализ, так и давно ставший «классическим» логический анализ языка.
Ситуация мышления о мышлении — не теоретический концепт, а «практическая вероятность», если позволить себе такую вольность в обращении со словом «вероятность». Эту ситуацию можно себе представить как своего рода «стереоскопический срез осознаваемой длительности мышления». Тогда о ней можно будет думать как о вероятности осознания себя мышлением как такого «среза». И, наконец, — по аналогии с тем, что уже говорилось о мышлении как об эпифеномене рефлексии, — любая ситуация, о которой предполагается, что там «есть» («было»?, «будет»? ) мышление, мыслима только через ситуацию мышления о мышлении. Тогда, с точки зрения обсервационной философии «ситуация мышления вообще» оказывается пустой абстракцией, поскольку в принципе любая ситуация может наблюдаться как мышление, но только ситуации мышления о мышлении маркированы в отношении мышления, являются ситуациями мышления по преимуществу, так сказать. На уровне прагматики мышления категория «ситуации» нейтрализует условное противопоставление «мышления как действия» «мышлению как событию», о котором говорилось выше. И, наконец, «ситуация мышления о мышлении» может в возможной теории мышления служить термином описания мышления в наиболее сложных конкретных направлениях последнего.
Для Декарта — первого и пока единственного европейского философа мышления — мышление являлось чем-то непосредственно и абсолютно данным, тем, что всегда «уже дано» в знании, тем, что ни вводится в порядке первичного постулата, ни выводится из какого-либо первичного постулата. Метод Декарта — это метод знания. Его медитации — это созерцания познающего. Даже его «радикальное сомнение» — о правильности рассуждения, пусть даже мышления, но никак не «сомнение в мышлении» (абсурд!). Британские эмпирики, Кант и феноменологи подходили к мышлению с разных сторон, но как понятие оно оставалось столь же непроницаемым для философии, сколь непроницаемым оно оставалось как феномен для позитивного научного знания.
Именно эта непроницаемость мышления склоняет философствующего о нем к «обходу» (по далекой аналогии с гуссерлевским эпохэ и по гораздо более близкой — с зильбермановским «мячиком, потерянным в темной комнате») мышления как объекта.
Когда я говорю о непроницаемости идеи о мышлении (или понятия мышления) для философии, я оставляю («подвешиваю») как позицию обсервационной философии, так и крайне гипотетическую позицию возможной теории мышления. Но что тогда непроницаемо? Теперь заменим элементарное рефлексивное «я мыслю о (своем) мышлении» на столь же элементарное «я знаю, что я мыслю». Последнее суждение двусмысленно. Во-первых, оно нас отсылает к безусловности («абсолютности», как об этом говорилось выше в связи с умственными состояниями) какого бы то ни было текста о факте своего или другого мышления. Во-вторых, оно нас отсылает к знанию объекта или содержания данного мышления — то есть, «я знаю, что я мыслю о мышлении» или «я знаю, что я мыслю о солнце», которые всегда как бы уже наличествуют в сознании. Тогда ответом на вопрос, «что непроницаемо»? будет: непроницаемо знание о мышлении.
Мышление — не «черный ящик» кибернетических фантазий середины XX-го века. У мышления нет своего секрета, как нет и своей природы, отличной от природы мыслимых им объектов.
Это знание о мышлении, которое и создает «среду», непроницаемую для мыслящего о мышлении философа.
Знание о мышлении — как и о любом другом объекте знания — неустановимо как процесс. О процессе знания можно говорить только в порядке обратного движения от конечного результата, то есть уже достигнутого знания, к началу процесса знания. Более того, время, отделяющее этот процесс от его результата, — неопределенно (я уже не говорю о времени самого процесса, его «внутреннем» времени, так сказать): зазор между ними может быть от нуля до бесконечности. Тогда, исходя из существования такого зазора станет возможным и предположение о том, что конечный результат знания может, как факт или событие, предшествовать процессу знания или находиться в любой точке временной последовательности этого процесса. Однако это предположение будет иметь смысл только если оно сделано с точки зрения внешнего наблюдателя (тогда, разумеется, надо будет принять в расчет и время наблюдения).
Знание о мышлении можно себе представить как знание двух родов. Знание первого рода — это знание в смысле «я знаю, что такое мышление», то есть знание, объект которого — «мышление» — уже всегда задан, имеется как идея, понятие, феномен, наконец. В этом случае мы можем ссылаться на «мышление» как на определенную содержательность или структуру сознания («определенную» в том смысле, что у нее есть определенное место в отношении других содержаний и структур сознания). Знание второго рода — это знание о конкретном факте, акте или событии мышления в смысле «я знаю, что я мыслю» или «я знаю, что он мыслит (или не мыслит)», иначе говоря, в смысле любого суждения о случае, когда мышление имеет или не имеет место.
Эти два вида знания различаются прежде всего по характеру презумпции, определяющей процесс знания. Знание первого рода основано на презумпции существования объекта знания (в данном случае, мышления). При этом не имеет значения, какое это существование, материальное, идеальное или чисто номинальное (то есть «как слово»). Эту презумпцию я условно называю «квазионтологической». Знание второго рода исходит из презумпции существования знания об объекте знания. При этом не существенно ни чье это знание, ни где или когда оно имеет место, ни каким образом оно достигнуто или может быть достигнуто. Эта «квази-гносеологическая» презумпция имплицирована уже в самом формулировании объекта знания, составляя с последним одно «интенциальное целое», являющееся отправной точкой процесса знания. Эти две презумпции — «есть объект знания» и «есть знание об этом объекте» — не могут быть редуцированы к тривиальным гносеологическим оппозициям типа «познаваемость/непознаваемость мира», равно как и к «мыслимости/немыслимости» в обсервационной философии. Ведь вряд ли отыщется в истории философии такая теория познания, в которой познаваемость (или непознаваемость) объектов фигурировала бы как некое особое свойство объектов (каким, хотя и в гипотетическом порядке, можно себе представить «мыслимость» в обсервационной философии. В обсервационной философии знание может наблюдаться как мышление, но мышление не может, иначе чем крайне гипотетически, ни отождествляться с процессом знания, ни, менее всего, выводиться из уже достигнутого знания. Знание и мышление пока остаются в разных мирах. Может быть, чтобы «проникнуть» к мышлению, какой-нибудь философии придется отказаться от привычных гносеологических (или, даже, логических!) предпосылок.
[Есть один момент этики, относящийся к знанию: я не могу никого винить в том, что он чего-то не знает. Но я могу его винить в том, что он о чем-то не думает. Ведь я могу знать о чем-то, не думая об этом ни мгновения, но могу думать о чем-то всю жизнь и не достичь знания об объекте моего думания. Знание не этично именно в силу своей «объективности», точнее, объективности своего конечного результата (сколь бы субъективен не был его процесс). Знание может быть достигнуто и чисто внешним образом — подарено, навязано, выманено, украдено, наконец. Интенция мышления всегда замкнута на самом мышлении и поэтому она по преимуществу пассивна. Именно поэтому, с точки зрения этики, а не только семантики, «мыслить» гораздо ближе к «хотеть» или «мочь», чем «знать».]
Эти лекции — не более чем попытка нарушить эзотеризм мышления, — опять же в порядке «обходного маневра», продвигаясь к мышлению через наблюдение объектов, мышлением не являющихся, поскольку, строго говоря, ничего не может являться мышлением. Я думаю, что следующим шагом в философствовании о мышлении может оказаться попытка создания какой-то крайне синтетической концепции, в которой мышление, сознание и психика будут фигурировать как три аспекта того, пока еще не введенного понятия (но никак не феномена!), которое еще предстоит обнаружить.
Наблюдение мышления никогда нам не откроет одного мышления, одного для всех и всего. Это — только начало, Дамы и Господа! Возможно продолжение, но никак не конец. Предмет обсервационной философии не имеет цели, внешней самому философствованию о мышлении.
Перед ним, чужим своей стране и своему времени, открывается пространство, где он может думать и даже думать о думании.
6. Послесловие
