что он выше самой судьбы. А унизительно, я думаю, другое: жалеть самого себя. И тех, кто это делает, можно назвать поистине жалкими, и вот они-то как раз не заслуживают ничьего сочувствия…
Возможно, я вообще жестокий и черствый человек, но мне всегда была отвратительна слабость. А узнав его, я начала вдвойне презирать тех людей, которые не умеют достойно «претерпевать сильное»… В моей жизни он стал первым — и с тех пор остается единственным — кого мне было по-настоящему жаль. Я бы отдала все, чтобы взять его боль на себя. Это не пустые слова, я понимаю, о чем говорю. Потому что в ту ночь, вспомнив о встрече с ним, я поняла главное: свою шкуру не стоит считать основной ценностью в жизни. Равно как и не следует слишком ценить саму жизнь. Во всяком случае, не нужно стремиться сохранить ее любой ценой! Ведь на самом деле жизнь не принадлежит нам — ее может отнять кто угодно, и враг, и случай. Единственное, чего нельзя отнять у человека против воли, это его честь и достоинство. И из всего, чем обладает человек, это единственная настоящая ценность…
Я предала его. И саму себя тоже. Потому что в ту ночь я поняла, какой могла бы — и должна была — быть. И поняла, что главное во мне — то, что зовется «я есмь!» — оставалось живо под всей этой наносной шелухой, как сердцевина под корой гниющего дерева. Когда-то оступившись по глупости, я шла дальше в обличье бессовестной и безмозглой шлюшки, и вдруг оказалось, что маска не намертво приросла к лицу… Та, которая была тогда с ним на берегу ночной реки, не умерла — и вот почему мне было так больно увидеть ее образ облепленным грязью, когда довелось заглянуть внутрь себя.
Я хорошо помню это ощущение — как жжет тело кислота, въедаясь все глубже… Помню, как в глубине ожога виднеются сгоревшие сосуды. И каждый день вижу шрамы на своей груди. Я молчала тогда, и никто не узнал об этом. С тех пор я ни разу не пожалела о сделанном. Да, бывает грязь, которую можно смыть только так… Возможно, другая смогла бы, вывалявшись в дерьме, отряхнуться как ни в чем не бывало и идти дальше. Но я не осуждаю других, пусть они живут как хотят. А я, разве я могла бы оставаться измаранной, помня о том, что когда-то пришла к нему — и однажды приду снова?… Вначале я хотела покончить с собой, но потом решила, что не имею на это права: ведь я умру такой же, как жила, и уже не смогу ничего изменить. Нет, более достойный выход — постараться при жизни стереть следы прошлого. Пусть никому не под силу сделать бывшее не бывшим, и то, что было, останется навсегда — но утратит свое значение!
Иногда я думаю так. А потом вдруг понимаю, как это самонадеянно с моей стороны… Может быть, этот поступок отчасти оправдал бы меня здесь, на земле — в глазах других людей. А кто эти «другие» и какое право они имеют судить меня? И что мне их суд? Из тех, с кем я общаюсь теперь, никто не знает о моем прошлом. А те, кто знал меня прежде, ничего бы не поняли. И тот зеленый пацан, которому его сверстница сама предложила себя после стакана водки, и потасканный любитель клубнички, который совал деньги и подарки девчонке младше своей дочери за то, что она выполняла все его прихоти, умело притворяясь, будто ей не противна его мужская немощь, — все они разве что решили бы, что я свихнулась… Но на них тем более наплевать. Для меня важно мнение только одного человека — того, кто жил на земле много лет назад, того, кто давно стал тенью. И даже если бы он ничего не знал о том, что со мной было, я все равно не смогла бы солгать ему…
Но там — знают все. Там, «где в подлинности голой лежат деянья наши без прикрас, и мы должны на очной ставке с прошлым держать ответ…» На самом деле то, что записано в книгу жизни, не смыть даже собственной кровью. Все остается. И глупо думать, что пережитая боль дает мне право быть прощенной им… Такого права у меня нет и не может быть. Есть только надежда.
Это единственное, чего я боюсь, это будет мне самым страшным наказанием — если ты так же отвернешься от меня…
Сегодня 13 февраля. Первый из дней поминовения, день открытия Врат. Еще восемь дней будет открыт переход между двумя мирами.
Только дважды в год открываются врата. Сейчас — и еще три дня в мае. Девятого, одиннадцатого и тринадцатого числа…
Я вошла за ограду, как всегда, склонив голову. «Поклон месту сему»…
Когда пройдешь несколько шагов, за поворотом открывается выложенная белым камнем дорога. Она спускается под гору, а потом снова взмывает ввысь, как свеча, и бежит до самой противоположной стены.
Сюда почти никто не приходит. Но сегодня я увидела чуть поодаль группу людей в черном, — я их встречала уже несколько раз. Подростки в балахонистых одеяниях, с выкрашенными в иссиня-черный цвет волосами, у девчонок кроваво-красные губы и густо подведенные глаза. «Готы». Они меня тоже узнали, один паренек приветственно махнул рукой, я кивнула в ответ. Ах, ребятки, ребятки… Как хорошо, что для вас это интересная игра, что вы приходите сюда в поисках острых ощущений, и вам можно видеть во всем этом романтику… А мне? Скверно мне, ребятишки. Боги, как скверно…
Была оттепель, снег растаял. Дорога ясно виднелась передо мной, светлой нитью пронизывая город мертвых. Легкий туман над землей светился в лучах заката, и темное поле по обе стороны пути было окутано красным сиянием.
Помнишь? Авил, ени ака поло маква…
Годы, они как поле маково… Как бескрайние луга Расеюнии, усеянные алыми цветами. У нас верили, будто эти цветы, навевающие смертельный сон, вырастают на том месте, где пролилась кровь павших воинов. Я как-то сказала тебе об этом, а ты усмехнулся в ответ: «Странные у вас поверья! Все знают, что мак посвящен богине плодородия, ведь он растет среди хлебных полей. И обильно цветет к богатому урожаю…»
В левом дальнем углу, вдалеке от дороги, над почти невидимым холмом, лишенным памятного знака, склонились два старых дерева. И под сводом их оголенных ветвей я зажгла свечу.
— Поклон месту сему, что есть дверь, нынче отворенная.
Как всегда, я плеснула на землю вина. Хлеб разломила надвое и половину покрошила птицам. Их тоже следует уважить, ведь они — проводники между двумя мирами…
— Жертва моя — в дар Владыкам, яства эти — пища Стражам, молитва моя — ключ к Вратам.
На безвестном холме, в круге из девяти медных монет, оставила я теплый хлеб и глиняный сосуд с медом. И стакан красного вина, густого, как кровь.
— Поклон вам, души, смертью омытые. Тропою своей придите через землю сию.
