и всю ночь мы с наставником пытались вновь получить замечательную субстанцию. Все было бесполезно. Я силился вспомнить, что еще мы делаем не так.
— У меня миска стояла прямо на плите и сильно нагрелась. Пришлось прихватывать тряпкой, когда выносил.
К этому времени ранее приготовленная царская водка была израсходована, и пришлось заменить ее смесью купоросного масла с селитрой и солью. Идентичность действий этим нарушилась. В душе нарастало ощущение неудачи. Бледный зимний рассвет застал нас колдующими над раствором, остывающим в снегу. Профессор был всклокочен и небрит, — я, вероятно, выглядел не лучше.
— Что-то есть.
Самым трудным оказалось набраться терпения на следующие полчаса, пока кристаллизация закончилась.
— Почему вы считаете, что это не селитра?
— Блестит по-другому. А так кристаллы очень похожи. Разница, как между стеклом и алмазом.
— А поведение в огне?
— Ну ты же видишь разницу в силе. Субстанция родственна селитре, как родственны друг другу металлы. Или земли. Если верить древним, люди когда-то знали одно золото. Только потом открыли серебро. Может быть, селитроподобных субстанций так же много, как металлов. Пять веков знали одну селитру, мы с тобой открыли ее аналог. Первый аналог, потом будут другие.
Несмотря на усталость, профессор мыслил, как всегда, ясно. Логика его была безупречна. Он выглядел совершенно счастливым человеком.
— Теперь эти невежды поймут, какие они ничтожества.
— Они к вам на коленях приползут!
На этой оптимистической ноте мы пошли завтракать и отсыпаться. Ценность открытия была слишком очевидна, его следовало не спеша, вдумчиво и в глубоком секрете довести до практического применения. Через несколько дней фейерверк на свадьбе третьей дочери герцога Валентинуа оказался, прямо скажем, невзрачным. Мы с наставником были увлечены другим делом.
Прежде всего мы занялись поиском оптимальной пропорции ингредиентов, и только после ряда опытов меня окончательно покинули сомнения, не есть ли это новая разновидность или модификация селитры. Я полагал, что образование субстанции происходит с участием испарений селитряной кислоты, но к великому удивлению обнаружил, что чем меньше селитряной кислоты в царской водке, тем больше получается кристаллов, а самые лучшие результаты вообще давала смесь купоросного масла и столовой соли (и, разумеется, пиролюзита — Бог с ним, назовем все ингредиенты своими именами; и без моих записок скоро эти секреты будут общеизвестны). Совершенно очевидно, что резко пахнущие зеленовато- желтые испарения, отличающиеся от красновато-бурых селитряных, представляли собой эманацию новой селитроподобной сущности, изначально заключенной в пиролюзите и освобождаемой действием кислоты, а содержащейся в поташе щелочью связываемой в известные нам кристаллы. Когда стало ясно, что селитра не принимает совершенно никакого участия в их рождении, я предложил называть новую субстанцию 'очищенной селитрой', чтобы труднее было похитить нашу тайну. Так она и осталась без собственного названия.
Мы сделали из кристаллов порошок, смешали с серой и углем в обычной пропорции и испытали новый вид пороха. Он был превосходен. Во время этой работы обнаружилось еще одно, совершенно неожиданное свойство. При растирании новой субстанции в ступке вместе с серой происходили небольшие взрывы, не захватывающие всю смесь, но достаточные, чтобы медный пестик ощутимо бил по руке, а глиняная ступка раскололась. Пришлось кристаллы растирать отдельно, а смешивать с серой в кожаном кошельке деревянной ложечкой. Однако нам показалась примечательной и полезной способность смеси взрываться от трения, давления или удара (мы еще не знали, что взрыв иногда происходит и просто так, без причины). Профессор сразу развернул широкие перспективы возможных применений этого свойства: бомбы, взрывающиеся от удара о землю или при попадании в борт корабля; мины особого образца; и самое для меня интересное — затравки для ружейной и пистолетной стрельбы, действующие новым способом. Почти забытая, детская, наивная идея многозарядного или быстрозарядного оружия стремительно наливалась жизненной силой.
Я отставил почти все остальные свои дела, профессор вытребовал в арсенале отпуск без жалованья. Самозабвенно, с утра до вечера, нередко забывая про еду и сон, мы занимались опытами, призванными поднять искусство умерщвления людей на небывалую прежде высоту. Я сожалел лишь о том, что невозможно было испытывать наши творения в доме или возле него в саду: соседи и так считали нас колдунами-чернокнижниками, которые рано или поздно устроят пожар своими фейерверками, и поэтому сами грозились нас спалить (где тут логика, хотел бы я знать?!). Приходилось ехать в Булонский лес ради каждого взрыва или выстрела, ближе подходящего места не нашлось. Это сильно затягивало дело, и только весной профессор решил: у нас есть что показать министерству. Усилия, сделанные им для того, чтобы быть выслушанным, заслуживают целой героической поэмы. Тридцатилетний Луи Франсуа Мария Ле Телье, уже семь лет занимавший место военного министра после своего отца, знаменитого Лувуа, мало занимался делами, предпочитая развлечения в компании принцев королевского дома. Я полагаю, это предпочтение было величайшим счастьем для государства. Вздумай он управлять армиями, скорая гибель Франции была бы неизбежна, как восход солнца. Однако министр Луи (как все его называли за глаза) унаследовал от отца толковых помощников. Один из них, опытный Дюбуа (дальний родственник известного кардинала) возглавил комиссию, участвовали также Рише и секретарь де Шантильи. Я был чрезвычайно обижен на своего наставника, когда он в день испытания наших инвенций решительно, невзирая на возражения, приказал мне идти в университет и быть целый день на людях.
— Эти люди способны на любую низость. Даже похитить или убить меня, чтобы завладеть секретами. Но они не осмелятся, если ты останешься на свободе и сможешь их разоблачить.
Он разумел, конечно, не министерских чиновников, а клевретов Рише, стремившихся превзойти хозяина в подлости. Все равно его подозрения показались мне сильно преувеличенными: нелепой старческой мнительностью, которую придется, однако, терпеть. Я хорошо различал, когда с ним можно спорить, а когда не стоит.
Наука не шла в голову, знакомые спрашивали, почему меня не было так долго и не болел ли, я рассеянно кивал, соглашаясь, что да, болел, а сам уносился мыслями в арсенал и, возвращаясь домой, пытался угадать, встречу синьора Витторио или еще нет.
Я встретил там советника Рише в окружении стражи.
— Арестуйте его немедленно, он тоже в заговоре!
Без всяких объяснений и без сопротивления меня отвели в казарму при арсенале и заперли в карцере для проштрафившихся солдат. Недоумевая, неужели предположения профессора оправдались, и Рише затеял какую-то гнусную интригу с ложными обвинениями в заговоре, я вскоре узнал, что дело обстоит еще хуже. По коридору загрохотали шаги и раздались голоса:
— Ну что там в арсенале?
— От Шантильи одни подметки остались, Жерар-сапожник опознал. А от двух других и того нету.
После ночи в карцере меня вызвали для допроса, и я узнал подробности. Собственно, то, что произошел взрыв, я уже понял, а никого, способного пролить свет на его причины, в живых не осталось. Рише, задержавшийся, чтобы дать нагоняй нерадивым подчиненным, один спасся и в крайнем испуге вообразил, что взрыв — результат заговора против него. Собравшиеся на другой день высокие чины (даже министр соизволил) разобрались, что произошел несчастный случай, в котором я вовсе не замешан и, даже не пытаясь выяснить, какие же инвенции профессор хотел представить на рассмотрение высокой комиссии, отпустили меня домой.
Я плелся по версальской дороге, пошатываясь от слабости (за сутки ни тюремщики, ни я сам не вспомнили, что человека надо кормить) и сторонясь пролетающих мимо карет. В уме моем не вмещалось, что профессор умер, — может быть потому, что тел не осталось и погребения не было, как если бы они с Дюбуа подобно Еноху вознеслись живыми на небо. Непонятно, каким образом случился взрыв в самом начале испытаний — у нас не имелось заранее начиненных бомб, а без оболочки порох не взрывается, если только его количество не измеряется бочками — тогда инерция внешней части заряда может заменить сопротивление оболочки. Мы же приготовили для показа не более двадцати фунтов. Я проклинал тот день,
