когда обратил внимание на чертовы кристаллы. Это был неправильный порох, и он приносил одни несчастья.
В доме, как и вчера, хозяйничали незнакомые люди, но, кажется, уже другие. Какой-то выбритый до синевы, адвокатского вида, бесцеремонный субъект остановил меня на пороге:
— Куда вы?
— Я здесь живу.
— Вы родственник покойного?
— М-м-м-м… Я его ученик.
— Ваше обучение закончено. Идите отсюда.
С большим трудом удержался я, чтобы не поступить с мерзавцем, как он того заслуживал. Действовать надлежало хладнокровно: когда приставы описывают ваше имущество, не надо их бить. В правильном государстве сила всегда будет за ними. Я уже различил среди присутствующих одного из наших кредиторов.
— Ваши действия незаконны. Часть имущества принадлежит мне, и я никому его не закладывал. У вас нет моих расписок.
— Надо еще доказать, что тут есть ваши вещи. Кто это может подтвердить?
— Один момент. Позвольте мою чернильницу.
На соседей рассчитывать не приходилось. Пару секунд подумав, я написал записки нескольким знакомым студентам по факультету права и послал с ними соседского мальчишку, сам же встал посреди комнаты, заявив, что буду наблюдать, чтобы ничего не пропало. Письма несколько охладили наглость захватчиков, — Бог его знает, кто может явиться на зов, — и они не пытались меня выставить, однако дело свое продолжали. Примерно через час прибыл один из моих приятелей:
— Анри Тенар, бакалавр права. А вы, месье, кто такой?
— Жан Шампенуаз, частный пристав. Прево Тенар ваш родственник?
— Отец. Предъявите основания ваших претензий на имущество моего друга.
— Я вовсе не претендую на его имущество, нужно только разделить вещи вашего друга и месье Читтано, векселя которого опротестованы. Вы сможете нам помочь?
— Разумеется.
Анри повернулся ко мне. Дожидаясь его, я имел время все обдумать. Еще зимой, все поставив на одну карту и будучи в необходимости добывать средства для опытов продажей вещей, мы с наставником разделили книги на те, что могут в самом крайнем случае отправиться к букинисту и те, которые профессор не согласился бы продать даже под угрозой голодной смерти. Сундук с последними (на котором обычно спал) я и объявил своей собственностью, присовокупив рукописи по артиллерийскому делу и ящик со слесарными инструментами, любовно подобранными мною во время увлечения пистолетным ремеслом. Жаль, что химическую лабораторию нельзя было забрать, весь Париж знал фейерверки 'месье Читтано'. К счастью, мы не вели никаких записей по новым видам пороха, предпочитая все держать в голове, и никто не мог бы присвоить наши опыты. Анри любезно засвидетельствовал, что указанные вещи действительно мои, предложил представить еще свидетелей, был самым вежливым образом заверен, что в этом нет необходимости, и мы, одолжив у соседей садовую тележку, погрузили спасенное и удалились, провожаемые голодными взглядами ростовщиков.
Я воспользовался великодушным предложением моего друга провести некоторое время в доме его отца, однако заранее решил не злоупотреблять гостеприимством, чувствуя себя чужаком среди самоуверенных законников. Прежде всего следовало уладить дела в университете. Я много задолжал за обучение, но благодаря сочувствию ученого сообщества моему несчастью и доброжелательной аттестации математика Лемера мне было дано позволение представить магистерскую диссертацию, как только она будет готова. Сие милостивое предложение могло любого поставить в тупик: для завершения диссертации требовалась, как минимум, пушка, а лучше — несколько, разных калибров, и дорогостоящие измерительные приборы к ним в придачу. После недолгих размышлений я понял, что закончить опыты могу только на казенный счет, а поскольку Рише запретил даже близко подпускать меня к арсеналу, никто был не в силах мне помочь, кроме Вобана. Вместо того чтобы поражать великого полководца блеском своего ума на страницах готового трактата, следовало представить на его суд предварительные результаты и постараться убедить в полезности дальнейших изысканий. Целый день я провел, нервно расхаживая по комнате и сочиняя фразы, которые скажу своему кумиру, добившись аудиенции, и на следующее утро, сжимая в руках сверток с рукописью, робко позвонил у дверей парижского особняка Вобана. Запинаясь от волнения, спросил у выглянувшего на мой звонок величественного, прекрасно одетого лакея, дома ли хозяин, и попросил доложить обо мне. Привратник окинул меня взглядом — в мгновение ока я был измерен и взвешен, и найден легким. Потертые башмаки, дешевые нитяные чулки, панталоны и камзол с мелкими дырочками, прожженными кислотой, несвежая рубашка (а где ее взять, свежую, если я даже белье не вспомнил забрать из дома, только книги и инструменты) — я разом почувствовал, что это всё тяжкие пороки, если не преступления. Лакей был слишком хорошо вышколен, чтобы просто выгнать непрезентабельно одетого просителя и ледяным тоном заявил, что хозяин не принимает, а если мне угодно что-либо передать, можно это сделать. Я покосился на сверток с диссертацией, — без моих устных комментариев даже великому Вобану не разобраться, о чем она, и, мысленно ругая себя за то, что не изложил свои предложения в письме, пробормотал, что зайду позже и поспешил уйти. Я действительно хотел вернуться и даже начал сочинять письмо, но уверенность меня покинула, а вспыхнувшее раздражение довершило дело, и письмо полетело в огонь. Выносить презрение от лакея, чей бы он ни был, оказалось выше моих сил.
Так я остался один, без средств, без всякого дела, в растерянности и тоске. Теперь утрата единственного близкого мне человека дала себя знать в полной силе, и только давние, в первую нашу встречу высказанные синьором Витторио мысли о бессмертии души поддерживали меня, чтобы не разрыдаться. Все, что было вокруг, казалось отвратительным, прежние мечты — глупыми, усилия — бессмысленными. Я ничего не предпринимал, чтобы найти какую-либо службу, но служба нашлась сама. Однажды запыхавшийся посыльный, с трудом разыскавший меня у Тенаров, сообщил, что де Бриенн, инспектор казенных ружейных мастерских, желает видеть 'ученика месье Читтано'. По пути я выведал только то, что дело важное и срочное. Скептически на меня взглянув, инспектор вздохнул и все-таки объяснил, что ему нужно. Требовалось немедленно разобраться с мушкетами, которые давали слишком много осечек. Сколько именно, спросил я, но мой собеседник только развел руками. Раздраженный таким невежеством высокопоставленной персоны, я довольно резко заметил, что нельзя судить, много или мало, пока не знаешь — сколько, и спросил, уверен ли он, что это верные сведения. У него даже глаза сверкнули. Впоследствии я узнал, что недоброжелатели де Бриенна не отягощали свои суждения цифрами, зато сумели поднять вопрос на высший уровень, доложив о недостатках самому королю. Тогда как раз завершался переход от фитильных ружейных замков к кремневым, Его Величество требовал перевооружить армию самым поспешным образом. Приказано было немедленно разобраться, однако дело только запутывалось: оружейники ссылались на плохой порох, пороховые мастера — на недоброкачественные кремни или неумение солдат обращаться с ними, все перекладывали вину друг на друга. Инспектор по должности распоряжался немалыми деньгами, и желающих занять это место было слишком много. Над его головой ощутимо сгущались тучи. Знающие люди посоветовали обратиться к 'месье Читтано', но тот некстати погиб.
Де Бриенн жестким тоном спросил, как можно определить верность или неверность сведений. Я с ходу, ни секунды не задумываясь, рассказал о числе осечек на сто выстрелов и проведении опытов сериями, сообщил, что достаточно будет по три мушкета из каждой мастерской, по бочонку пороха разных сортов, по коробке кремней и три помощника из опытных солдат. Как эталон, можно взять для сравнения знаменитые льежские мушкеты. Инспектор был по образованию юрист и в знании математики не продвинулся дальше счета денег, зато разницу между мнением и доказательством ему не требовалось объяснять. Прямо на следующий день, собрав все необходимое, взяв троих ветеранов из Дома Инвалидов и пригласив еще нотариуса, чтобы заверить журнал опытов, мы отправились в расположенное недалеко имение родственника де Бриенна. Три дня в саду гремела стрельба от рассвета до заката, и пороховой дым стелился по лугам, как после сражения. Я сидел в кресле под яблоней и отмечал удачные выстрелы крестиками, осечки — кружочками, с замечаниями о причинах. На четвертый день подвели итоги:
