необыкновенной красоты. Увидев шаль, которую я нес накинутой на плечо, она остановилась и, дотронувшись до длинной бахромы, спросила, купил ли я ее у дамы с третьего этажа. Естественно, я тотчас подумал, что это и есть та молодая женщина, о которой говорила бедная вдова. Кстати, она тут же несколько бесцеремонно спросила, во сколько же обошлась мне моя покупка. Немного прилгнув, я ответил, что заплатил за шаль больше ста лир. Она казалась недовольной и объяснила мне, что шаль должна была несколько времени тому назад приобрести она, но что по непредвиденным обстоятельствам она не смогла своевременно внести обусловленной платы. Не скрою, что встреча с этой необыкновенной красавицей меня взбудоражила. У нее были огромные черные глаза; бело-розовый цвет кожи; маленький ротик; чудесные белые зубы; розовые, немного чувственные губы; густая черная коса, закрученная на затылке... Но к чему перечислять все эти особенности, ничего или почти ничего не говорящие читателю? И, может быть, читателю будет легче представить ее себе, если я скажу, что она очень напоминала Форнарину Рафаэля. Я не мог сдвинуться с места. Чтобы затеять разговор, я сообщил ей, что сегодня день моего рождения, что мне сегодня исполнилось восемнадцать и что шаль — подарок, который я по этому случаю преподношу матери, давно выражавшей желание обзавестись такой вещью. Затем я стал расхваливать доброту моей матери, заговорил о ее любви ко мне и о всяких других вещах, никак для нее не интересных. Тем не менее я заметил, что слушает она меня с удовольствием. Наш разговор грозил принять компрометирующий характер. Какой-то жилец, спускавшийся по лестнице, бросил на нас весьма многозначительный взгляд; она, к сожалению, смутилась. Но где же мне было найти силы прекратить разговор? Я глаз не мог оторвать от этого «ангела» и в беспредельной экзальтации имел смелость прошептать: «Боже, какая вы красавица! Я бы никогда не ушел отсюда. Простите мою смелость, но это правда...» Слова приходили сами собой с искренностью и легкостью, которым я не мог надивиться. Последовала короткая пауза. Она посмотрела мне в глаза не так, как смотрят на безразличного человека. Я протянул ей шаль и просил принять ее от меня в подарок. «Благодарю,— сказала она ласково,— но я не могу принять ее по двум причинам: прежде всего потому, что она предназначена для вашей матери, а затем потому, что я замужем, и когда вернется муж, я не смогу объяснить ему происхождение этой обновки». Я наконец ушел, извинившись за то, что так задержал ее. Уходя я назвал ей свое имя; она же умолчала о своем, но я понял, что мое сердечное волнение не оставило ее равнодушной. Вернувшись в мастерскую, я дал задания рабочим и, предупредив, что вернусь с обеда позднее обычного, направился домой.
Мы переехали в то время на улицу Номентана и жили на пятом этаже большого дома вблизи Меццо Мильо. С широкой террасы, на которой мама и сестры посадили кусты роз и гвоздики, что очень ее украсило, открывался вид на Сабинские холмы и окрестности Рима. Я прибежал домой запыхавшись. Сердце мое билось сильно-сильно. Нелла, открывшая мне дверь, изумилась, увидев меня в неурочное время. Но как же усилилось ее изумление, когда на вопрос, что у меня спрятано под блузой, я вынул и во всю ширину развернул шаль, чтобы она могла полюбоваться ею! Сдерживая ее возгласы удивления, я шепотом сказал, что это сюрприз от меня маме в день моего рождения. Мы с Неллой вместе вбежали в кухню, где мама как раз приготовляла ужин к вечеру, и я набросил ей на плечи роскошный подарок. Она обняла меня сияя от радости и благодаря за то, что я помнил и исполнил ее давнишнее желание. Тем не менее, можно вообразить те настойчивые вопросы, которыми она меня забросала. Когда же она узнала всю историю шали, то опечалилась, думая о бедной даме, которая была вынуждена с ней расстаться. Само собой разумеется, я поостерегся рассказать о встрече на лестнице и обо всем остальном. Мне было стыдно и я раскаивался в том, что неистовство моего чувства, вызванное красотой молодой женщины, побудило меня отдать ей подарок, предназначенный для матери; и мне, по правде говоря, хотелось покаяться маме в моей слабости — если называть это слабостью, а не виной... Но поскольку сам факт подарка не состоялся, я предпочел умолчать обо всем.
Дома я задержался до четырех. Помогал маме подстригать на террасе цветы, болтал о том, о сем, но главным образом о неопределенности моего будущего. А затем я вернулся в мастерскую, где оставался до конца дня. Вечером мы прождали отца до девяти часов. Видя, что он опять, как обычно, опаздывает, мы сели за стол без него: я, утомленный переживаниями, потерявший аппетит, с запечатленным в сердце образом красавицы, мама, хотя и старавшаяся это скрыть, весьма огорченная тем, что отец, даже по случаю для моего рождения, не счел нужным появиться к ужину. Мне были переданы два пакетика, завернутые в зеленую веленевую бумагу и перевязанные красной лентой. В одном из них был подарок от брата и сестер — два черных галстука, завязывающихся бантом; в другом — подарок матери — «Сердце» де Амичиса, книга, которую она подарила мне несколько лет тому назад и которая мне несказанно понравилась. Теперь, ко дню моего рождения, мама отдала переплести ее в красный сафьян с золотым тиснением. Когда мы сели ужинать, всходила луна, и, несмотря на отсутствие отца, мы провели время в хорошем настроении. К концу ужина неожиданно явился Франческо Форти, наш друг — повар из Кастель-Гандольфо, с бутылкой шипучего вина. Пришли также молодые барышни из знакомого семейства. Они принесли огромный букет роз, который преподнесли мне с самыми добрыми пожеланиями. Хотя мы разошлись не раньше полуночи, я никак не мог заснуть; встал с постели и вернулся на террасу. Высоко поднявшаяся далекая луна заливала печальным, таинственным светом спокойные окрестности. Ни дуновения ветерка. Глубокое молчание. Не знаю, сколько времени я пребывал погруженным в созерцание величественного волшебства ночи, но во всей вселенной — на земле и в небе — присутствовала «она». Ночной холод вернул меня к действительности. Я перешел с террасы в комнату и, наконец, заснул с желанием, чтобы время неслось с быстротой мысли и скорей наступил час нашей встречи. Но прошло целых два дня, а мне так и не довелось ее увидеть. Я больше не мог работать, не мог больше жить.
На третий день вижу вдруг, что почтальон с разными письмами, которые он должен разнести по дому, остановился у дверей, соседних с мастерской. Одно мгновение — и я уже рядом с ним; протягиваю ему две лиры и прошу в виде величайшего одолжения сообщить мне имя синьоры, живущей на антресолях. Не отказываясь от денег, он захохотал, явно издеваясь надо мною. Это, сказал он, плод запретный и делать тут нечего. Многие, и даже очень многие, да не такие, как я, а почище, пытались было закидывать туда удочки, но им не удалось даже заговорить с ней. Она безвыходно сидит дома с парализованной матерью. И он вкратце рассказал мне ее историю. Зовут ее Армида. Она жена человека много старше нее. Арестованный по политическим причинам через два месяца после женитьбы и приговоренный к двум годам, он уже полтора года отбывает наказание в тюрьмах Витербо. Человек он здоровый, неистовый и в высшей степени ревнивый... Я поблагодарил и вернулся в мастерскую.
Как я раскаивался в том, что спросил у почтальона имя молодой женщины; мне казалось, что я ее скомпрометировал. После того как я узнал ее печальную историю, к чувству любви примешалось еще глубочайшее чувство жалости. Вечером, закрывая мастерскую, я с радостным изумлением заметил, что она следит за мной из-за закрытого окна. Я показал ей знаком, чтобы она открыла, и тогда, поднявшись по лестнице, я прежде всего попросил прощения за то, что позволяю себе ее тревожить, но объяснил, что у меня горячее желание с ней поговорить. И я пригласил ее пойти погулять со мной за городские стены, где, поскольку уже наступили сумерки, никто нас не увидит. Она долго колебалась, просила меня говорить потише, еле слышно прошептала, что не должна меня слушать, прибавила, что не может отойти от больной матери. Но я настаивал с такой горячностью, с таким волнением говорил, что буду ждать ее за городскими стенами, у ворот Салария, что она в конце концов, правда еще колеблясь, согласилась прийти. Я отправился к условленному месту свидания. Примерно через четверть часа в сгущающихся сумерках я разглядел ее приближающийся силуэт. Надо ли сказать, что сердце у меня чуть не выскочило из груди? .. Когда мы вышли из ворот, я выразил ей свою благодарность за то, что она пришла, рассказал, как обрадовалась мама роскошной шали, постарался объяснить то, что я пережил на террасе ночью, с ее образом перед глазами. Она слушала меня озабоченная, часто оборачиваясь из страха, что кто-нибудь видел ее и теперь следит за ней. Мы уходили все дальше в сторону Поликлиники, в места пустынные, и скоро очутились в полнейшей темноте. На ней было легкое платье из голубого шелка и скромная летняя шаль. Я понял тогда, почему она так хотела приобрести ту, венецианскую, и вдвойне оценил ее деликатность, заставившую отказаться от моего подарка. Я любовался ее густой черной косой, закрученной на затылке, ее чудными глазами, блестевшими в темноте, как звезды. Взяв в свою ее маленькую руку, я прижал ее к щеке и робко поцеловал, стараясь найти наиболее выразительные слова, чтобы передать ей мое чувство. Я говорил, что она необыкновенная красавица, что сам бог послал мне счастье встречи с ней, возможность глядеть ей в глаза, целовать ее руки. Говорил, что я переживаю прекрасный сон, от которого хотел бы никогда не просыпаться!
