Когда я повторил, что в первый раз в жизни наедине с женщиной и в первый раз говорю слова любви, она с трудом этому поверила. В таких разговорах, которые нетрудно себе вообразить, время неслось с невероятной быстротой. Она захотела вернуться домой: мать ее осталась одна и ждет ее; задержаться дольше она никак не может. На прощание она сказала, что я вызвал в ней никогда не испытанное чувство, и она боится, что оно заставит ее сильно страдать. С этими словами мы расстались. Я провожал ее глазами, пока ее нежный образ не растаял во мраке ночи.
Хотя я, стараясь выиграть время, чуть не бегом мчался домой, появился я там все же против обыкновения с большим опозданием. Мама, в тревоге ожидавшая меня, стоя на балконе, не пощадила меня и сделала мне выговор. Ужин для меня был оставлен на столе, но я ни к чему не притронулся, все еще колеблясь, рассказать маме или нет то, что со мной произошло. Она же тем временем испытующе меня разглядывала. Потом спросила, где это я пропадал до сих пор. Я не осмелился ей солгать. Она слегка призадумалась и ограничилась немногими словами: сказала, что нелепо мальчику в моем возрасте заниматься любовными делами. «Дорогая мама,— сказал я,— когда сердце охвачено таким пламенем, говорить здесь больше не о чем. Я встретил ее всего лишь несколько дней тому назад, а между тем, вся моя жизнь уже до краев наполнена ею. Если бы ты ее увидела, то наверно оправдала бы мою страсть». Мама захотела узнать, кто эта «роковая женщина» и где я ее встретил. Секретов от матери у меня быть не могло. Поэтому я решился и рассказал ей все в точности, во всех подробностях и с самого начала. К концу моего рассказа мама изменилась в лице. Она резко выразила мне порицание за то, что питаю такое чувство к замужней женщине, да еще к женщине, муж которой в тюрьме, и категорически запретила мне встречаться с нею. В противном случае, сказала мама, она сама ее разыщет и учинит скандал. «Всем взаимоотношениям вне моральных законов,— заключила моя мать с необыкновенной строгостью — и она, конечно, имела в виду не только то, что произошло со мной,— неизменно уготован печальный конец». То, что я в тот вечер увидел маму такой расстроенной, помешало мне заснуть. Я лежал и думал о ней, думал о материнских предостережениях, о той опасности, навстречу которой иду, о тех страданиях, которые мне придется испытать в неминуемой разлуке, когда из тюрьмы вернется муж. Я оживлял своей пылкой фантазией события реальные и предполагаемые, и мне начинало казаться, что я живу полной приключений жизнью героев своих любимых романов. И, становясь перед собой в героическую позу, я был готов бросить вызов всему свету, противостоять разгневанному мужу, по его возвращении из тюрьмы, и отвечать за все последствия своей любви.
По вечерам, после того как я кончал работу, мы неизменно встречались на месте нашего первого свидания, за Поликлиникой: это было недалеко от дома и вместе с тем уединенно. Наша взаимная страсть разгоралась. Армида вышла замуж без любви. Ее мать, рано овдовевшая и давно больная, из страха оставить дочь одну, без поддержки, отдала ее первому, кто сделал ей предложение. Она же, не задумываясь и желая успокоить мать, на все согласилась. Поэтому и для нее сейчас наступило время первой любви. В ее горячем чувстве ко мне просвечивало подчас нечто сестринское и материнское; в моем же была мистическая экзальтация. И наша страсть как во время, так и после достижения момента наивысшего блаженства сохраняла нечто возвышенное, нечто, я бы сказал, экстатическое, настолько, что мне, забывающему о реально существовавших для нас жизненных условиях, казалось, что сам бог благословил наш союз. Но был один человек, который смотрел на все это совсем иначе, и легко догадаться, кого я подразумеваю.
Мама, после всех безуспешных попыток заставить меня порвать с Армидой, решила прибегнуть, как говорится, к сильным средствам и благодаря ее умению обходиться с людьми ей это удалось. Очень ловко скрывая свои намерения, она выразила желание познакомиться с любимой мной женщиной. Так как ее желание показалось мне естественным, я на это согласился. Когда же я сказал об этом Армиде, она приняла мое сообщение отнюдь не благосклонно. Тем не менее было решено, что встреча состоится и состоится в мастерской, помещавшейся, как уже сказано было, в том же доме, где жила Армида. Когда, выходя из двери, Армида очутилась лицом к лицу с моей матерью, она почувствовала себя смущенной; и еще больше она смутилась, когда мама попросила принять ее в квартире, так как она желает познакомиться и с ее матерью. Просьба была высказана в такой очаровательно-любезной форме — мама умела это, как никто — что Армида, не менее меня наивная и неопытная, на это согласилась. Результатом маминого посещения было полное крушение нашего блаженства.
Что произошло во время этого собеседования втроем, я так никогда и не узнал, но с того дня я больше ни разу не видел
Армиды. Я много раз принимался стучать к ней в дверь: никто мне так и не ответил. Я плакал, был в отчаянии, сходил с ума. Хотя я нежнейшим образом любил свою мать, в пароксизме горя я дошел до того, что обвинил ее в жестокости: было бесчеловечно, говорил я, разлучать две души, охваченные столь сильной любовью. И я повторял, что, не видя больше смысла жить без Армиды, хочу умереть. Бедная мама! С какой добротой, с какой нежностью и как самоотверженно она сумела незаметно, осторожно и с умом успокоить бушевавшую во мне бурю, открыть мне глаза на несправедливость моего возмущения и показать пропасть, в которую я упал бы, если бы вовремя не отступил! Но ничего но помогало. Образ Армиды преследовал меня всюду. Я перестал спать. Все было пусто во мне и вокруг меня. Голос мой почти бесследно пропал. Стремление петь, казалось, навсегда заглохло. С другой стороны, отец, ничего не подозревавший, неустанно придирался ко мне, донимая меня выговорами за неохоту, с которой я выполнял обычные в мастерской работы. Но мама не покидала меня. Она неотступно была со мной, бдительная и любящая, и уговаривала меня не раздражаться и не терять спокойствия духа. Она уверяла, что голос мой вернется и зазвучит снова; она клялась, что природа не обманет меня.
Глава 6. НОВОЕ ОТКРОВЕНИЕ
В рождественский сочельник 1895 года отец пришел домой в необычайно восторженном состоянии. Микроб музыки — дьявольский или божественный — вселился и в него. В одном кафе на площади делль Эзедра он слышал чудеснейший голос. Пел молодой человек, прибывший в Рим в надежде поучиться здесь вокальному искусству. У него баритон. Отец пришел от него в неописуемый восторг. Он захотел, чтобы брат послушал его: может быть, удастся устроить этого юношу в консерваторию Санта Чечилия. С этой целью он пригласил его провести рождественский сочельник вместе с нами. Этого подающего надежды певца звали Оресте Бенедетти. По внешности своей он казался индейцем. На самом же деле он был, так же как и мы, уроженцем Пизы и говорил на чистом тосканском. Высокий, худой, темнокожий, с прямыми черными волосами, не очень густыми и гладко причесанными, с прекрасными большими глазами неопределенного цвета, с хорошо очерченным ртом, с большими, но очень белыми зубами и приветливой улыбкой, он произвел на нас, несмотря на смущение и некоторую растерянность, отличное впечатление. Брат обратился к нему с целым рядом вопросов, и он стал рассказывать, как обнаружил у себя голос.
Он работал в Пизе на фабрике изделий из обожженной глины. Однажды, спасаясь ..от невыносимого жара печей, он, обливая себе грудь холодной водой, стал петь народную песню. Товарищи по работе, услышав его прекрасный голос, посоветовали ему лучше стать уличным певцом, чем продолжать жариться у печей. Мой брат, сев за фортепиано, предложил ему спеть что-нибудь. Он не заставил себя просить. Так велика была мощь его голоса, что вся комната точно загудела, а в окнах задребезжали стекла. Феноменальный голос! Но дело было не только в его мощи. Брат, открыв клавир «Фаворитки», которую Бенедетти, по его словам, знал, предложил ему спеть первую арию: «Приди, Леонора, у ног твоих...» и стал
