ему аккомпанировать. Он исполнил эту арию с такой нежностью и музыкальным вкусом, что мы все тотчас же признали справедливость энтузиазма нашего отца. Мы сели за стол, радуясь присутствию Бенедетти среди нас. Я был совершенно ошеломлен. Вспоминая свой тенор, я понимал, что по сравнению с голосом, только что звучавшим, он был не больше самого слабого дуновения ветерка, и сердце мое наполнилось самым горьким сожалением. Мое восхищение Бенедетти было не меньшим, чем восхищение им моего отца. Мне хотелось слушать его без конца, слушать еще и еще. Теперь, несмотря на то, что я по сравнению с ним чувствовал себя в полном смысле слова ничтожеством, страсть к пению достигла во мне гигантских размеров, стала поистине второй натурой. Мы провели рождественский сочельник в атмосфере исключительно музыкальной. После ужина пришли приятели моего отца, приглашенные специально, чтобы показать им Бенедетти, и он сразу же вызвался спеть фрагменты из «Велисария» и «Африканки». Комната буквально дрожала от звуков, разносившихся повсюду со страшной силой. Люди, остановившиеся на улице, шумно аплодировали; приятели отца были в неподдельном восторге. Мама, глядевшая на меня, читала на моем лице смену самой высокой радости и самого глубокого страдания. Я завидовал голосу Бенедетти; мне хотелось украсть его... Я глаз не мог оторвать от молодого певца, а он и как человек вырисовывался все более и более очаровательным в своей бесхитростной приветливости и мальчишеской простоте.
Несмотря на ограниченность наших средств, отец мой, посоветовавшись с мамой, предложил ему гостеприимство. «Дорогой Бенедетти,— сказал он,— если тебя удовлетворит наш более чем скромный стол, то там, где хватает места для девятерых, хватит и для десятого. Мои два сына, Этторе и Руффо спят в большой комнате в двух отдельных кроватях; могу прибавить туда и третью, и если они не возражают, то с завтрашнего дня можешь переехать к нам. Мы с приятелями найдем тебе хорошего учителя, и ты закончишь учение здесь, в Риме. Впоследствии твоим голосом будет восхищаться весь мир, и я смогу считать, что в какой-то мере содействовал твоей славе». Бенедетти смотрел на нас глубоко пораженный. Затем со слезами на глазах стал благодарить. На другой день он поселился у нас и прожил с нами около года.
Став учеником маэстро Кайо Андреоли, отличного знатока оперного репертуара и существующих традиций, Бенедетти не испытал никаких трудностей с постановкой голоса. Он обладал голосом исключительным, голосом, от природы поставленным, и очень скоро смог приступить к изучению оперных партий, в чем он необыкновенно, даже прямо-таки удивительно, преуспел: он выучил наизусть «Трубадура», «Рюи-Бла-за», «Бал-маскарад», «Аиду», «Риголетто» и многие другие оперы, бывшие тогда в репертуаре. Мы все сильнее к нему привязывались и все сильнее восхищались им. Возвращаться теперь после работы домой стало для меня праздником. Волшебный голос Бенедетти проникал с каждым днем все глубже в самые сокровенные тайники моей души.
Божественный голос! Никогда и нигде в мире не встречал я больше подобного. Особенно в фразе Велисария: «Ах, если б я мог плакать, от горя плакать...» у него получались ноты такой нежности, такого благородного и изысканного колорита, что они действовали на меня гипнотически. Я мысленно следовал за ним, а иногда подражал ему и внешне во всех его телодвижениях и жестах. Так постепенно множество мелодий входило в меня, и я нес их с собой в мастерскую, и там, машинально работая, повторял их про себя много раз подряд и не мог дождаться часа, когда попаду домой, чтобы снова услышать их звучащими в золотом голосе. На себя я смотрел, как на певца конченного. Я больше не вспоминал о своем теноре ни с мамой, ни с братом, и не хотел, чтобы мне о нем напоминали, не желая бередить свою незаживающую рану. Но недаром говорится — у кого что болит, тот о том и говорит. «Как видно, не это было моей судьбой,— повторял я маме, чтобы ее утешить.— Если бы даже у меня и сохранился голос,— продолжал я,— то что представлял бы собой этот голосишко по сравнению с голосом Бенедетти? Незаметную лужицу, еле слышный ручеек по сравнению с океаном». Но мама не сдавалась. «Самый маленький ручеек,— говорила она со своей непоколебимой логикой здравого смысла,— если в нем чистая ключевая вода, может представлять собой драгоценную золотую жилу». Я обычно кончал разговор тем, что тяжело вздыхал и, ласкаясь к маме, говорил, что лучше не думать об этом, чем терзать себя напрасными мечтами. Но мама где-то в глубине души верила, что в один прекрасный день голос мой вернется.
Во всяком случае должен признать, что, несмотря на все эти «надгробные речи» по поводу пропавшего голоса, за то время, что Бенедетти жил у нас в доме, во мне произошли большие перемены к лучшему. Сильно вытянувшийся, поздоровевший, с развившейся волей и выработанным душевным равновесием, я весь целиком был поглощен одной мыслью, одним ожиданием, и душа моя была устремлена к одному: к сцене. Я боролся против судьбы и старался надеяться, вопреки отсутствию поводов для надежды. По воскресеньям я ходил в театр: в оперу или в драму. Маэстро Андреоли, состоявший в том сезоне членом дирекции в театре Квирино, зачастую давал нашему гостю билеты на спектакли. Таким образом нам удалось прослушать вместе «Фауста» с басом Лученти, обладателем прекраснейшего голоса, артистом, создавшим к тому же великолепный образ Мефистофеля; «Силу судьбы» с тенором Картина, также владевшим чудесным голосом, который с необыкновенной легкостью поднимался до самых высоких нот. Бенедетти был уже готов выступить на суд публики. Мой отец ждал только удобного случая, чтобы устроить ему выступление. Андреоли, со своей стороны, тоже начал сообщать театральным антрепренерам, что у него есть из ряда вон выдающийся ученик, и обещал, что в ближайшее время он его продемонстрирует. Я, работая в мастерской, продолжал по-прежнему напевать репертуар Бенедетти, стремясь наиточнейшим образом воспроизводить каждую ноту, каждую интонацию, каждый нюанс так, как это делал молодой певец. Я уже знал наизусть всего «Велисария». Иногда я принимался «разыскивать» свой тенор, с некоторого времени исчезнувший бесследно; но, говоря по правде, сейчас мне больше нравился баритон. Привыкнув к сверхъестественному голосу Бенедетти, мне казалось, что ни один тенор не осмелится зазвучать рядом с ним.
И вот однажды случилось так, что, умываясь с Пьетро под краном в мастерской после работы, я принялся описывать ему голос Бенедетти и, желая дать ему какое-то представление о нем, запел фразу из «Велисария»:
Я видел сон, как будто
Вдруг появился воин...
В шутку я захотел, паясничая, воспроизвести вокальную мощь певца, и вдруг вместо кривляния из моей груди на самом деле прорвался голос такой мощный, массивный, огромный, что Пьетро остолбенел. Возможно ли, чтобы у такого молодого мальчишки оказался чудо-голос такой силы! Я продолжал петь, стараясь усиливать и расширять звук тем способом, который на театральном жаргоне именуется пением «в маску». Вне себя, я раздувал звук, гиперболизируя его силу до невероятия. Поспешно вытерев лицо и руки, я запер мастерскую и помчался домой. Взбежав по лестнице, я бросился искать маму. Сердце у меня буквально выскакивало из груди. «Мама,— закричал я,— у меня голос. Баритон. Я только что попробовал его в мастерской. Пьетро совершенно обалдел. Сейчас я петь не могу: устал и взволнован. И потом я стесняюсь Бенедетти. Но позже ты услышишь». Брат думал, что я шучу, потому что, говоря все это, я судорожно смеялся. Немного успокоившись и взяв в руки клавир «Велисария», я попросил брата найти место со знаменитой фразой. Затем я пригласил Бенедетти и маму на минутку присесть и начал петь. Как только я спел первую фразу, они переглянулись, совершенно ошеломленные. Бенедетти, который при моей предварительной мизансцене спросил, смеясь — «Что это будет, а?» — воскликнул: «Черт возьми, вот так голос! Но откуда он взялся? Завтра же пойдем к Андреоли».
Я рассказал ему, что все это время не делал ничего другого, как только учился подражать ему и что в долгие часы работы в мастерской, уставившись в огонь кузнечного горна в ожидании, пока железо покраснеет, я много раз подряд повторял наизусть все мелодии, которых я наслушался за эти месяцы. Мама сияла от счастья. Жившая в ней все время непоколебимая вера в то, что голос мой вернется, была сейчас вознаграждена. У меня был от природы великолепный слух и исключительная музыкальная память. Это позволило мне с необычайной легкостью запечатлеть в мозгу великое множество мелодий с такой точностью, как если бы я разучивал их по клавиру. На другой же день Бенедетти, мой брат и я направились к Андреоли.
Маэстро, прослушав меня, сказал Бенедетти: «Это голос, который через несколько лет составит конкуренцию твоему». Затем, хлопнув меня по плечу, спросил, сколько мне лет. Мне было тогда немногим больше восемнадцати. «Ну что ж,— сказал он,— если ты вооружишься терпением (сейчас ты слишком
