и где было живо воспоминание о Патти, Мазини, Гайяре, Маркони, Мореле, Котоньи, Пандоль-фини, Менотти и им подобных чемпионов бельканто. Безгранично было любопытство, с которым ожидалось мое появление на этой знаменитой сцене. Договор со мной был заключен на месяц, и я должен был, так же как и в Лиссабоне, выступить десять раз. Между тем прошло уже десять дней со времени моего приезда, а администрация театра все еще никак не решалась объявить о моем дебюте. Тогда я счел необходимым сообщить дирекции, что не смогу, да и не желаю, спеть в те двадцать оставшихся дней все десять спектаклей, к которым меня обязывал контракт. Но в то же время я доводил до сведения дирекции, что уплатить мне обязаны за все десять спектаклей даже в том случае, если за недостатком времени не все они будут проведены.
Импресарио театра Реале был в то время полковник в отставке, у которого, на мой взгляд, не хватало ни ума, ни ловкости, чтобы достойно выполнять обязанности, связанные с занимаемой им должностью. Он попытался объяснить задержку моего дебюта следующим обстоятельством: Маттиа Баттистини, считавшийся в то время на сцене мадридского театра королем баритонов, только что закончил свои десять гастрольных представлений, как всегда, с огромным успехом, и импресарио считал разумной мерой предосторожности, во избежание опасного сравнения, сделать перерыв, прежде чем представить публике ожидаемого с величайшим любопытством артиста того же «ключа». Я напомнил ему, несколько иронически поблагодарив за похвальные намерения, что я был всего лишь артистом в начале своей карьеры и отнюдь не претендую на конкуренцию с кем бы то ни было. Что же касается его желания задержать меня на десять дней по истечении срока контракта, то я предупредил его, что уже имел разговор с юристом и потому советую ему не откладывать моего дебюта: в против-
ном случае это обойдется ему очень дорого. Видя мое твердое намерение не уступать и заставить самым точным образом придерживаться договора, импресарио изменил свою тактику. На другой же день я был приглашен на репетицию. Первое, что я увидел, войдя в театр, была афиша со следующим текстом: «„Риголетто' при участии знаменитого тенора Джузеппе Ансельми». Джузеппе Ансельми - был одним из любимчиков мадридской публики, и его имя было напечатано крупным шрифтом, тогда как имена всех других артистов — в том числе и мое — буквами мелкими. По-видимому, хотя я исполнял в опере роль главного действующего лица, центр внимания в спектакле был перенесен на Ансельми. Мне очень не понравилась эта некорректность по отношению ко мне, но я не высказал никакого недовольства и вошел в репетиционный зал, как всегда, невозмутимо спокойный. «Кумир» Ансельми еле поздоровался со мной коротким жестом руки, как с подчиненным. Я пел свою партию в четверть голоса, и импресарио то и дело переглядывался с Ансельми с видом явного недоверия ко мне. Когда кончилась репетиция, Ансельми с глупой важностью распрощался со всеми тем же коротким жестом руки. И когда импресарио подобострастно спросил его, в котором часу он желает назначить на завтра репетицию с оркестром, он ответил легким фальцетом: «В одиннадцать». И его желание было законом. Хотя мне уже с давних пор приходилось сталкиваться с мелочностью театральных интриг, однако на сей раз невозмутимость во мне все же сменилась отвращением. Но, доверяя мудрой дисциплине, которой была подчинена моя жизнь, а также богатству средств, столь щедро отпущенных мне природой и приумноженных работой над собой, я терпеливо ждал своего часа, чтобы защищаться достойным образом и после одержанной победы заставить себя уважать.
На другой день ровно в одиннадцать я был на сцене театра Реале, нетерпеливый, непризнанный и явно игнорируемый. Ансельми же сильно опоздал и появился на сцене как некое божество, окруженное всеобщим поклонением.
Спектакль состоялся на следующий день. Только кто-нибудь из тех, кто присутствовали на моем дебюте, могли бы описать всю грандиозность успеха, завоеванного мной в тот вечер. Если бы я сам стал описывать все, как это было на самом деле, злопыхатели назвали бы меня хвастуном или, как это говорится на театральном жаргоне, «саморекламистом». Нет, я отнюдь не саморекламист, но если сама природа так щедро наградила меня, что я благодаря исключительному голосу смог стать кем-то значительным в мире искусства, почему мне скрывать это? Мне кажется, что это было бы неблагодарностью по отношению к дару великой Матери и непростительной уступкой людскому злорадству. Могу с уверенностью сказать, что мадридская публика самым бурным и непередаваемо восторженным образом выразила мне свое восхищение. На моем дебюте присутствовали король Альфонс XIII и королева Евгения-Виктория, которые после третьего действия громко аплодировали мне, стоя в своей ложе. Когда я остался, наконец, один в своей уборной и собирался освободиться от горба, пришел импресарио и, взволнованный, обнял меня. Он никак не мог простить себе, что, послушавшись советов людей злонамеренных, не представил меня публике уже две недели тому назад и, очень довольный, поспешил сообщить мне, что на спектакли с моим участием все билеты уже раскуплены.
Я подписывал контракты с театром Реале много лет подряд и выступал там в пятнадцати операх. Чтобы дать приблизительное понятие о том, как кипуча была моя деятельность, назову оперы, в которых я участвовал: «Трубадур», «Линда ди Шамони», «Дон Карлос», «Африканка», «Тристан и Изольда», «Аида», «Севильский цирюльник», «Фальстаф», «Богема», «Джиоконда», «Тоска», «Андре Шенье», «Паяцы», «Гамлет» и «Риголетто». Я с каждым годом приобретал все больший авторитет, и имя мое делалось все более и более популярным. Несколько раз имел честь быть приглашенным ко двору, и однажды, когда я был приглашен на концерт в королевских апартаментах, где присутствовали только августейшие особы, инфанта Изабелла попросила меня изобразить, как я уже делал это однажды на приеме у нее, некоторых актеров итальянского театра. Я исполнил ее просьбу и тут же, импровизируя сцены и всецело перевоплощаясь, изобразил на этот раз актеров Новелли, Цаккони и, наконец, Анджело Муско, чем доставил величайшее удовольствие моим слушателям.
Из Мадрида я часто выезжал на несколько спектаклей в Валенсию, сияющий средиземноморский город. Познакомился я там с одним из величайших художников современности, с Соролла. Я заходил к нему в мастерскую и любовался его полотнами, так сильно насыщенными солнцем и светом, как ни у кого из известных мне мастеров кисти. В течение нескольких сезонов я выступал также в театре Личео в Барселоне, с успехом и славой появляясь в «Риголетто», «Гамлете», «Цирюльнике» и «Паяцах».
Бесчисленны были артистические радости и глубокое моральное удовлетворение, пережитые мной в Испании. Бесчисленны были анекдоты и случаи, со мной происходившие. Страна песен, танцев и тореро сделалась как бы моей второй родиной — так меня там любили, чудесно принимали и так мне там нравилось.
Однажды во время корриды в Барселоне знаменитый тореро Галлито захотел убить быка в мою честь. Этот несколько варварский обычай является самым значительным выражением любви и восхищения, выпадающим в Испании на долю избранного лица. Галлито, прежде чем нанести быку смертельный удар, подошел к моей ложе, бросил мне в подарок свой великолепный, вышитый золотом плащ и на своем родном языке сказал следующее: «Друг мой, брат мой, в честь тебя, в честь твоего отца, в честь твоей матери, в честь твоей супруги, в честь твоих детей, в честь всех тех, кто любит тебя так, как люблю тебя я, в честь твоего могучего искусства посвящаю тебе этого быка в знак преклонения перед твоей славой!» И тогда толпа в пятнадцать тысяч человек вскочила с мест, как один человек, разразившись аплодисментами чудовищной силы и выкрикивая мое имя. После корриды тореро отвезли меня в открытой машине в гостиницу, и я провел веселый вечер в обществе этих экспансивных, бурно-темпераментных людей. Когда же наступила ночь, они взяли меня с собой в таверну, где были постоянными посетителями. Там они отплясывали свои характерные национальные танцы, и я вместе с ними почувствовал себя в ту ночь в какой-то степени тореро! В другой раз, когда я пел на торжественном спектакле в театре Реале в Мадриде, великий тореро Мадзантини преподнес мне свой самый роскошный костюм, в котором проводил последнюю корриду.
Из Испании я переехал в Монте-Карло и оставался около месяца в этом райском уголке Лазурного берега. Я выступал в «Линде ди Шамони», «Христофоре Колумбе», «Отелло», «Джиоконде» и в «Севильском цирюльнике». На втором представлении «Христофора Колумба» я с удивлением заметил в ряду кресел администрацию и директоров театра Колон в Буэнос-Айресе, которых я не видел со времени их посещения после премьеры «Гамлета» в миланском театре Лирико, когда на мое требование об уплате мне пятидесяти тысяч лир в месяц они удрали от меня, как от безумца, не попытавшись даже что-либо возразить. И вот теперь, после второго акта, они все появились у меня в уборной, поздравили с успехом и пригласили по окончании спектакля выпить с ними бокал шампанского. У меня не было привычки
