Поль подумал о свойствах С–24. А что, если новое вещество способно устранять последствия его приёма?
— Пожалуй, я попробую, — сказал он, посмотрев на часы.
Под встревоженными взглядами товарищей Поль проглотил щепотку белого порошка и сел в кресло. Началось ожидание.
Поль наклоняется, чтобы поймать свой голубой целлулоидный козырёк, упавший в воду. Лагуна хороша своим спокойствием. Это словно солёное озеро, где можно барахтаться безбоязненно — глубина не больше чем по пояс. И ещё очень легко учиться плавать. Говорят, в ней опасно во время прилива из–за течений. Правда, похоже, что и во время отлива небезопасно — по той же самой причине. Впрочем, во время прилива лагуны просто нет, так что приходить сюда надо во время отлива и когда море спокойно.
Поль прилаживает козырёк, натягивая на голову белую резинку. И смотрит на Жаклин.
Ей всего четырнадцать лет, а ему уже пятнадцать. Но он тощ, как бродячий пёс, и вид у него всё ещё мальчишеский. Жаклин выглядит старше его на добрых три года. У неё коротко подстриженные каштановые волосы и голубые глаза, при виде которых у Поля перехватывает дух. Поль думает о ней все дни напролёт. Жаклин приезжает к деду с бабкой только на выходные. Она живёт в Либурне.[5] Поль проводит каникулы в Сулаке.[6]
Дед и бабка Жаклин живут в домике в ста метрах от пляжа и летом принимают у себя нескольких отдыхающих. С точки зрения Поля, они уже совсем старые. Но им самое большее по пятьдесят пять лет. Дед Жаклин — рыболов. Он приносит крабов, которых называет «сонями». Бабка же не видела моря лет десять. Зачем перебираться через дюны?
Поль смотрит на Жаклин. Чувство, которое он к ней испытывает, сродни волнам, когда на них закручиваются барашки. Это чувство ему уже знакомо. Он питал его к соседке по лестничной площадке три года тому назад. Ту тоже звали Жаклин. Ей было двенадцать лет. Но ей нравился малолетний вожак шайки, орудовавшей на пустыре у бедняцких кварталов. Удалось перехватить письма, которые она ему писала и которые начинались так: «Мими, любовь моя». Мими тоже было двенадцать лет. Но он метко кидал камни. В том числе и в Поля, с восьми лет носившего очки. Мими разбивал их трижды. Но Полю везло: ни разу осколок не попал в глаза.
Это чувство делает его рабом второй Жаклин. Её он забавляет. Она соглашается гулять с ним в вечерней прохладе сосен. Поль слышит шорох иголок под ногами. Словно идёшь по скрипучему снегу. Он никогда не забудет, как пахнут сосны.
И сразу же наступает завтра. Поль уезжает. Каникулы кончились. Во дворе, у деревянной калитки, он целует Жаклин в обе щеки. Всё произошло так молниеносно, что Поль не успел подготовиться к прощанию. Ему дали конфету. Кто, когда — он не помнит. Но эта конфета растягивает ему щёку, мешает. Поцелуй с Жаклин выходит неловким, смешным, детским. Неудавшийся поцелуй. Последний.
Поль вернулся в Коломб, в свою конуру. Он слушает новенький радиоприёмник. По «Радио–Сите» передают матч. Поль переключается на «Радио–Пари». Бетховена он не узнаёт, но находит музыку прекрасной. Такой же, как Жаклин.
Он тихонько плачет и меняет волну. По «Пост–Пари–зьен» — речь Леона Блюма. Поль возвращается на «Радио–Пари» и погружается в безбрежную печаль.
Поль очнулся окружённый друзьями. Лицо у него было залито слезами. Смутившись не меньше Дармона и Жинесте, он вытер глаза, ополоснул лицо под краном. Его оставили в покое, во взгляде у него было странное выражение.
— Это как после С–24… — начал он.
Дармон перебил его:
— Ты даже не шевелился. После С–24, уж поверь мне, было совсем не так…
— Я приготовила ларгактил,— сказала Изабелла. — На случай, если…
Поль решил всё–таки продолжить свой рассказ. Голос его дрожал.
— Я понял, почему Минос так себя вёл… Он пережил эпизод из своего прошлого. Он был в трансе… Так что это было?
— «Мемо–2», — мгновенно напрягшись, ответила Изабелла. — Ну… наш «мемо–2», твой и мой.
— Именно так, — подтвердил Жинесте. — Это вы его получили.
— «Мемо–2»… — протянул Поль.
— «Мемо–1» назывался наш «меморил». Это лучше, чем С–23, С–25 и так далее. Это звучит уже коммерчески! — закончил за него Дармон.
— Точно, — согласился Поль с ничего не выражающей улыбкой на губах.
Прийти в себя. Как можно быстрее прийти в себя.
— Ну что, — сказал он, — это вещество не имеет ничего общего с «меморилом». Оно не облегчает воспоминание. Скорее переносит субъекта в прошлое. В его прошлое. Человек не вспоминает. Он находится там. Наедине со своей реальностью.
— Но С–24… — начала было Мариетта.
— С–24 — это тупик, — с горячностью перебил её Поль. — Можно оказаться в теле далёкого предка. Тут другое дело. Речь идёт о прошлом данного субъекта.
Он посмотрел на часы.
— Во сколько я принял «мемо–2»?
— Я отметила, — сказала Мариетта. — В десять двенадцать.
— Сейчас десять двадцать, а я… скажем, пробудился самое меньшее четыре минуты тому назад. Таким образом, в течение четырёх минут мне снова было пятнадцать лет. Это процесс галлюцинаторного типа, но обусловленный исключительно активацией памяти. Никакого сна, никакого бреда, никаких фантасмагорий. Одно только реальное прошлое, переживаемое повторно. Со всем его чувственным миром. Звуки, цвета, запахи, ощущение текущего психологического времени, планы, воспоминания, вкус пищи… Настоящее, но настоящее, почерпнутое в прошлом.
Поль чувствовал себя собранным, сосредоточенным, мысль работала чётко и ясно. Разве может он быть безумным?
Тем не менее, когда Поль пришёл к концу дня на стоянку, он нашёл там «студебеккер», который уже начинал признавать своим.
Им овладела удивительная покорность. Сев за руль, он уехал из больницы, готовый ко всему. Теоретически ему предстояло оказаться в кругу семьи. Но с таким же успехом эта семья могла вновь кануть в небытие, когда он переступит порог.
Однако семья была на месте. Как и назавтра, как и в последующие дни. На работе обсуждался уже не «мемо–2», а товарооборот фирмы Дюселье, продававшей «меморил». Исследования были обычными: усовершенствование препарата…
Как и в тот, первый раз, Поль привыкал к своей новой жизни. Самые невероятные ситуации становятся обычными, когда повторяются изо дня в день. Конечно, Поль продолжал время от времени задаваться вопросом, не сошёл ли он с ума. Но всякий раз ему приходилось признавать, что это его второе существование с исчерпывающей полнотой объясняется гипотезой об амнезии, тогда как первое, напротив, требует наличия чистого вымысла.
Плохо было то, что второе существование началось после приёма С–24, а С–24 составлял часть первого… Какой–то из Карленов обратил его внимание на это обстоятельство. Но с какой стати доводы одного из Карленов должны быть весомее доводов другого? Достаточно было одному из них не существовать, чтобы другой оказался прав… Если принять, например, гипотезу двухступенчатого бреда, то в нём С–24, придуманный на первой ступени, приводил ко второй, которая, оправдывая второе существование Поля, одновременно создавала и первое… Но разве в этом случае оба бреда не были нераздельны и не сводились к проблеме курицы и яйца?
Плохо было ещё и то, что события развивались не в вакууме.
Лёжа за кроваткой Венсана, Альбер тихо поскуливал.
