ли из глазной пипетки или же влажная тряпка.
…Этой ночью, уже после того как Люба Маленькая, хлопнув дверью глотовского джипа, вернулась на дачу, разделась у себя там, за стенкой, и затихла, Лев Ильич так и не смог нормально уснуть и долго еще ворочался с боку на бок. Сегодня вечером, когда он обнаружил у матери заметные положительные сдвиги в функционировании сознания, это порадовало его и одновременно озадачило, потому что надежды на избавление от паралича нижних конечностей не было и не могло быть в любом, самом благоприятном случае развития болезни. Так сказали врачи сразу после снимка, в этой части они понимали и были уверены. Просто крохотнейший фугас, взорвавшийся в голове Любовь Львовны, задел Зону, ответственную за глупость и ум, самым краем взрывной волны, оставив возможную починку этой области на будущее. Что же касается самой точки разрыва, то она пришлась как раз на сосудик, от которого нужные провода сигналили в ноги, в те самые материнские ноги, которые Лев Ильич, обреченный теперь на ежедневную сыновью заботу, укутывал со всех сторон одеялом, легким — днем и потеплее — на ночь, подтыкая его сползающие края поглубже внутрь. Он представлял себе мать совершенно выздоровевшей выше нижних конечностей, то есть продолжающей лежать или полулежать в постели, но при этом — с вернувшейся к ней без потерь зловредностью, усугубленной новым положением в семье.
«Ладно, поглядим, как пойдет… — успокоил он под утро самого себя, — как случится, так и будет…» — Он посмотрел на часы, был пятый час.
«Надо воспользоваться, — подумал Лев Ильич. — Когда еще сумею в это время…»
Он поднялся с кровати, накинул рубашку и, выйдя из спальни, пересек верхний второй этаж дачи. С противоположного края дома был эркер и оттуда хорошо просматривался восток. Он постоял пару минут, продолжая думать о матери, как вдруг оранжевый шар, взявшись ниоткуда, воткнулся снизу в небо, и небо в ответ на это природное вмешательство тут же вылило розовое, как и раньше, как и всегда, от края до края, густое поначалу, затем бледнее, еще бледнее, а уж потом просто никакое, утреннее, переходящее потом в дневное…
Лев Ильич постоял еще немного, пока не угасли остатки зари, самой первой, розовой, вернулся обратно в спальню, лег и заснул крепким сном.
Люба приехала во втором часу. Он сразу заметил, что что-то не так и не стал пока сообщать жене о своих вчерашних открытиях насчет матери.
— Пойдем погуляем, — странным голосом обратилась она к Леве и взяла его под руку. Они медленно двинулись в глубь участка, по направлению к небольшому летнему домику, скорее, даже не домику, а постройке под крышей, но со стенами и дверью, где Лева иногда любил ночевать, будучи еще школьником, когда выпадало жаркое лето.
— У меня обнаружили нехорошие клетки, — глядя прямо перед собой, тихо сказала Люба. — При биопсии груди. — Она подняла на него глаза. — Я недавно нащупала отвердение ткани на старом месте, но не хотела тебе говорить раньше времени. Теперь хочу…
Лев Ильич открыл рот, но слова не выходили:
— Ты хочешь с-сказать… — заикнулся он.
— Левушка… Это рак. Горюнов сделает все, что в его силах, но…
У Левы опустились руки. Он споткнулся и опустился на землю. Люба села на траву рядом с ним.
— Надежда есть? — спросил он, глядя прямо перед собой.
— Нет, — твердо ответила жена. — Это вопрос времени… — Глаза ее наполнились слезами, и, не умея их больше сдержать, она тихо заплакала и прижалась к мужу лицом.
— Боже… — произнес ошеломленный Лев Ильич. — Господи Боже мой… Почему?..
В горюновский Центр после операции Маленькая и Лев Ильич ездили к Любе попеременно. Чтобы бабка не оставалась одна, Любаша взяла отпуск и переехала к Казарновским на дачу. Собственно говоря, с неплановым отпуском все устроил сам Горюнов. Он же и резал повторно, он же сразу после этого и организовал месячный курс химиотерапии.
Несмотря на страшную болезнь, РОЭ, лейкоциты и другие показатели крови держались пока близко к норме. Горюнов тоже заходил почти ежедневно.
— Может, образуется как-нибудь, а? — спросил Лева друга семьи, когда они в один из послеоперационных дней вышли в коридор вместе. — Рассосется?
— Лев Ильич, я бы не рассчитывал. Чудо будет, а я врач. Я в чудеса не очень верю. Я анализы видел.
— Сколько осталось? — Лева посмотрел на хирурга с тоской в глазах.
— Месяцы… — твердо ответил Горюнов. — Месяцы…
Через два дня после этого разговора в Валентиновку заехал Геник. Сначала он заскочил к Толе Глотову, а затем появился у Казарновских. В это время Любаша выкатывала Любовь Львовну на веранду. Та, увидев Генриха, растерялась:
— Эраст Анатольевич, мы сейчас не можем. У Ильи повесть на выходе и на подходе роман. И самовар не работает, — она повернула голову к Любаше. — Катимся, деточка, катимся отсюда…
Генька посмотрел вслед парализованной небожительнице без сожаления, скорее даже с облегчением:
— Шестерня сломалась, а редуктор пока крутит. Ну-ну…
Лев Ильич не понял и значения словам не придал:
— Что у тебя с этим? — Он кивнул на соседский забор: — Снова за старое?
Геник вяло отмахнулся:
— Кончай нотации, прокурор. Мне осенью шестьдесят, таких уже не сажают, у них естественная смерть раньше суда получается. С Любой как?
— Держится, но все знает точно. Как все мы.
— И Маленькая? Тоже правду знает?
— Гень, ну я же сказал, тоже как все.
— И что она?
— Без истерик. Жалко до смерти. Всех жалко: Любу, Маленькую, себя жалко. Даже этих обеих, — он кивнул на удаляющуюся пару с каталкой, — тоже жалко по-своему. А мать, я чувствую, тоже знает. Но в этом состоянии понять невозможно, она не все может сказать еще, что хочет. У нее сейчас жизнь по- новому заваривается. Что-то там такое происходит. — Лев Ильич вздохнул. — Ты вот только крепко оттуда выпал. Крепко сидел сначала, а потом крепко выпал.
Генрих закурил:
— Сколько осталось?
— Месяц… два… Может, немногим больше…
Генрих положил руку Леве на плечо, глубоко затянулся:
— Старик, я не знаю что нужно говорить в таких случаях.
— А я никаких слов и не жду ни от кого. От нее самой только, может быть. Больше ни от кого…
Утром Лев Ильич засобирался к жене в Центр. Он хотел успеть до сеанса химии. Любовь Львовна заорала в тот момент, когда он уже заводил «Жигули». Лева выключил зажигание и вернулся в дом, в спальню матери:
— Да, мама. Звала меня?
Мать посмотрела на сына строго:
— А почему ты не удосужился мне сообщить, что моя каталка — наша Любаша? Я сама вынуждена узнавать от нее эту новость. В чем дело, Лева?
— Да ни в чем, мам. А тебе разве плохо с ней? — переспросил он, удивляясь в очередной раз могучему прогрессу материнского разума. — Что-нибудь не так?
Любовь Львовна широко улыбнулась и расцвела. Лева понял, что все предыдущее было розыгрышем, наоборот, она продолжала улыбаться.
— Мне с ней отлично. Просто великолепно! У нее такие мягкие руки. Зачем она не жила с тобой раньше?
— Мам, она не со мной не жила, она никогда с нами не жила после развода. Это было ровно четверть
