Юпитера Статора?[230] Обратившись ко мне первым, грек уверенно и восторженно заявил, что сразу же распознал во мне прямого потомка Ромула, жаждущего приобрести сногсшибательную вещичку для своей возлюбленной — невинной и божественно прекрасной юной девушки. Я ответил, что прямым потомком Ромула не являюсь, хотя бы потому, что у Ромула потомков в собственном, а не в переносном смысле никогда не было, а, кроме того, в жилах у меня течет не латино-троянская, а латино-сабинская кровь, так что в общем могу быть потомком Нумы Помпилия (младший сын которого, действительно, стал родоначальником Эмилиев), но отнюдь не Ромула. Я сказал также, что моя возлюбленная «юная девушка» старше меня на двенадцать лет, — если, конечно, не врет, занижая свой возраст, — но она, действительно, прекрасна, почему и сумела утратить свою невинность еще до моего появления на свет, самозабвенно поклоняясь Приапу, однако, что касается сногсшибательной вещички, то я, действительно, — клянусь Геркулесом! — приобрести таковую жажду. Ничуть не смутившись моими признаниями, грек с ловкостью рыночного фокусника тут же извлек неизвестно откуда блестящий темно-желтый камень, заявив, что это — «подлинная слеза одной из дочерей Гелиоса, скорбно оплакивающих горячо любимого брата Фаэтона на бреге Электрового моря». Камень был, действительно, прекрасен — воистину сгусток темного солнца, однако из-за отсутствия обычных для электра всевозможных мелких частичек внутри вызвал у меня сомнения в его подлинности. Я потер камень о свой шерстяной плащ, но свойственного электру притяжения шерсти не последовало. Увидав мои действия, грек, опять-таки нисколько не смутившись, тут же громко и очень убедительно заявил, что слова его о «подлинной слезе одной из дочерей Гелиоса, скорбно оплакивающих горячо любимого брата Фаэтона на бреге Электрового моря» есть ни что иное, как поэтическая метафора, что, несомненно, должно быть известно мне — юноше столь благородной наружности и, конечно же, весьма образованному, а предлагаемый им драгоценный камень доставлен в Рим не с берегов северного Электрового моря, находящегося за Галлией и Германией, а с берегов южного Электрового моря, именуемого также Индийским океаном, и электром называется он опять-таки чисто метафорически, для поэтической, так сказать, возвышенности, тогда как, в действительности, камень этот — «разрази его гром Юпитера!» — значительно более драгоценный, а именно — крайне редко встречающийся сгусток застывшей слоновьей спермы. Тут грек сослался на авторитет моего любимого Ктесия, процитировав соответствующее место из «Индийских историй». Я помнил это место и возражать не стал. Учуяв, что перелом в нашем эрудиторском поединке совершился, и перелом этот — в его пользу, грек тут же стал закреплять достигнутый успех и, очень эффектно держа камень двумя пальцами — большим и указательным — против солнца, принялся вдохновенно и с упоением читать по нему историю слона, из члена которого в один прекрасный в буквальном смысле для животного миг вылетела сногсшибательная вещичка, достойная украсить грудь или еще какую-нибудь часть тела как «невинной девушки», так и моей «божественно приапической подруги»: это уже, как мне заблагорассудится — «да пожрут его Гарпии!» Пронзая восхищенным взором знатока лучезарную сперму, грек заявил, что рост слона составлял семнадцать с половиной стоп. Я возразил, что самые крупные индийские слоны достигают в высоту тринадцати с половиной стоп, но грек тут же отбил мой эрудиторский выпад, заявив, что о тринадцати с половиной стопах пишет Мегасфен, и, действительно, такова высота самых крупных индийских слонов, а водятся они в области Таксила, тогда как слон, которому выпала честь осчастливить сногсшибательной вещичкой из всплеска своей страсти мою возлюбленную — «да благословят ее Венера и Грации!» — обитал на острове Тапробане[231], где слоны значительно крупнее обычных индийских. Грек определил также, что длина его хобота составляла столько-то локтей, а длина члена — столько-то в спокойном состоянии и в четыре с половиной раза больше в возбужденном, почему-то помянув при этом скифскую пословицу: «Сколько волка ни корми, все равно член, как у слона, не вырастет». Общая ширина ушей предполагаемого слона составляла якобы почти четыре локтя в размахе, что позволяло их обладателю непринужденно хлопать ими себя по щекам, прогоняя оттуда мух и стрекоз, а обезьян и попугаев — с хобота, и тому подобное.
Короче говоря, я был настолько то ли подавлен, то ли восхищен не так знаниями, как изворотливостью и напористостью грека, что в конце концов купил пресловутый слоновий электр за треть заломленной им баснословной цены, что оказалось суммой опять-таки весьма приличной.
О, Луций, если бы слышал, как хохотала Сульпиция, когда я преподнес ей этот драгоценный камень, оказавшийся куском финикийского стекла (старинного и очень качественного, но все-таки стекла) и сказал, что это — слоновья сперма с острова Тапробана, процитировав для пущей важности отрывок из Ктесия![232] Сколько веселья, сколько чарующей радости было в совсем по- детски звучавшем смехе этой архиприапической женщины, в ее чисто-родниковом смехе, пропущенном через фильтры моей дремучей наивности, моего глупейшего преклонения перед греческой ученостью и особой умственной одаренностью этого пронырливого, потешно-спесивого народца, моего неодолимого желания в щедрости своей сделать ей приятное!
«Не рассказывал ли тебе твой грек, что слоны околачивают членом груши в Персии, а на Панхее — древесные орехи, о которых пишет в «Священной летописи» Эвгемер? Ну, иди же ко мне: посмотрим, сколько электра выметнешь ты сегодня, после греческих россказней. Не забыл ли ты моего вчерашнего урока, начитавшись Ктесия?»
В изысканнейших забавах той нашей постельной борьбы очень существенную роль сыграл кусок финикийского стекла — затемненный солнечный свет, сгущенный старинным мастером до состояния шарика, мой пресловутый слоновий электр Ктесия Книдского. Мы совершенно безумно вращались вокруг него, словно планеты вокруг солнца, если только верна гелиоцентрическая теория Аристарха Самосского.
Никогда больше Сульпиция не была столь изобретательна, ибо никогда больше не совокуплялась она в столь приподнятом состоянии духа, потому как всех ее любовников — и не только любовников — превзошел я своей преклоняющейся перед знанием глупостью. А я никогда больше не был таким возмущенно бешеным в своих ласках, ибо никогда больше не было мне так стыдно. Это никогда больше Сульпиции относится не только к тем временам, когда она обучала меня ars amatoria, но и ко всей ее богатейшей vita amatoria. В этом призналась мне она сама, когда после стольких лет разлуки я посетил ее перед тем, как покинуть Рим и заняться изысканиями в области ars gladiatoria. Она уже окончила свою vita amatoria, побежденная подло-коварными пушистостями, и носит теперь мой слоновий электр в перстне, как Прометей носил на пальце оправленный в золото крошечный осколок от скалы Кавказа. Она носит зажигательное солнышко наших постельных схваток из никогда больше.
С тех пор я не забываю совершать возлияние в честь Меркурия.
Я очень благодарен ученейшему богу-пройдохе за то, что он послал мне тогда этого грека или сам же явился в его образе. С тех пор я предпочитаю заранее слегка посмеяться над самим собой, чтобы не смеяться впоследствии громко-печальным смехом. С тех пор я отношусь к грекам так, как отношусь к ним. С тех пор я знаю, что во время постельной борьбы должно неустанно сиять маленькое солнце веселья.
Пожалуй, я слишком увлекся моими юношескими воспоминаниями о Риме. Мне было приятно несколько отвлечься, да и тебя отвлечь, Луций, от моих недавних черных дней и черных метаний, когда я носился по Сицилии Черным Всадником.
Итак, возвращаюсь к Эврипиду. Его ссылка на Ктесия, пробудившая в памяти моей образ грека, посланного Меркурием, сразу же охладила восторг перед кинжалом, вызвав враждебную настороженность. Я холодно велел ему не лгать, но он уже с чувством несправедливо обиженного принялся горячо доказывать, что кинжал найден в могиле некоего индийца среди прочих диковинных предметов с надписями на индийском языке. Это еще больше разозлило меня, поскольку «индийцами» называют всех вожатых слонов, не зависимо от их происхождения, и слова Эврипида о могиле «индийца» на Сицилии, да еще с надписями на индийском языке (которого мой грабитель, естественно, не мог знать) я счел самой что ни на есть неумелой ложью. Эврипид ужасно обиделся, словно было задето его честолюбие, о существовании которого я даже не подозревал. Он обиделся не только за себя (или сделал вид, что не
