не раз ему приходилось ломать голову — как свести концы с концами, и хоть трудился он, не теряя попусту ни минутки, все ж каждый год моти у них готовили с опозданием, на рыбном крюке не бывало рыбы бури, в печали ждал он прихода весны. Он и корабль сокровищ клал под изголовье, под Новый год уйму бобов рассыпал, чтоб приманить счастье в дом, а удачи все не было.[76] Вот от бедности и голова иначе заработала: «У всех людей на свете в обычае почитать богов и будд богатства, а я буду поклоняться богу бедности, которого все ненавидят». Он сделал из соломы смешную куклу, одел ее в коричневое кимоно без подкладки, на голову сделал капюшон из бумаги, в руки дал рваный веер, посадил эту безобразную фигурку в сосновые ветки, что служили украшением в его доме, и с первого дня года до дня семи трав за ней ухаживал и совершал подношения от всего сердца. И вот этот бог так был доволен, что однажды ночью бесшумно поднялся, стал у него в изголовье и рассказал: «В этом месяце я обхожу бедные дома. Сам прячусь, зарываюсь в кучи долгов в тех домах, где царит горе, а когда браню детей за шалости, они потихоньку в ответ: «Ух, этот противный бог нищеты!» Но в богатых домах в ушах стоит непрестанный звон от взвешивания тёкинов, это раздражает меня. С утра до ночи пичкают намасу из дикой утки, сугияки и прочей изысканной едой — только в животе тяжесть и чувствуешь себя дурно. Я ведь бог, что является в дом вместе с супругой, — женитьба часто приносит разорение, — потому захожу всегда в спальню хозяина, но не люблю, когда там много циновок или подвешенных на крюке одеял да подушек, набитых пухом, — от них телу щекотно; в носу стоит запах от пропитанного духами ночного кимоно из белого шелка; при выезде на праздник цветов или в театр меня укачивает в роскошном паланкине с отороченным бархатом окном, терпеть этого не могу. Когда ночью огонь свечки отражается в позолоте ширм и стен — мне становится тошно. А люблю я, напротив, полутьму в бедном доме, где светит один ночник в бумажном фонарике, что лет десять не оклеивали заново. Иногда среди ночи масло выгорит до капли, вместо него подольют масло, которым жена волосы смазывает, — вот это мне по нраву. Так я жил много лет, и все желали избавиться от меня, оттого я только пуще разъярялся и насылал нищету еще более горькую. И вот нынешней весной вы от всего сердца почтили бога нищеты, впервые за все века я вкушал подношения, сидя перед подносиком. Такую доброту мне не забыть. Те гроши нищеты, что в вашем доме переходили из поколения в поколение, я передам гордому богатому наследнику, а вам помогу быстро разбогатеть. Слушайте меня. Способов прожить на свете столько же, сколько красок, ива зеленая, а цветы алые».[77] Два, три раза, четыре, пять раз повторялось видение, и когда Кикэя проснулся, оказалось, что он помнит свой сон до мелочей. Исполненный благодарности, он стал размышлять: «Раз я красильщик, «алый» должен означать не что иное, как алую краску «моми». Однако эту краску изготовляет красильщик по имени Кобэния и поставляет всем, кому она требуется. Да к тому же недавно выдумали еще краску из сахара, здесь в столице всяк со смекалкой, нечего и думать нажиться на всем известном товаре». С утра дотемна он пытался измыслить какую-нибудь хитрость и наконец изобрел нечто совсем новое: придумал сперва красить ткань краской из дерева сухоги, а затем пропаривать в уксусе, и получался цвет точно такой же, как от настоящей краски «моми». Никому не раскрывая секрета, он принялся красить материи по такому способу, потом на собственных плечах относил в Эдо, продавал мануфактурщикам, а на обратном пути закупал шелк и хлопковую бумагу в провинции Митиноку. Туда-сюда сновал, как пила. Не прошло и десяти лет, как он нажил больше тысячи кан. Тогда он нанял множество приказчиков, передал им все дела, а сам стал жить в свое удовольствие, наверстывал упущенное в горькие молодые годы. Вот каким надо быть. Иные имеют и десять тысяч кан, а утомляют тело, напрягают мозги и так живут до старости, не зная, что жизнь — это сон. От эдакого толку не будет.
А взять самураев — богатые даймё получают свои доходы по наследству, им и желать нечего, зато низшим самураям дают лишь небольшой паек за родительские заслуги. Разве этим проживешь? Да и какая в этом радость? Самому стараться подвигаться в чинах — вот это действительно значит пробиться в люди! Нередко горожане тоже — отцы наживали, а они только принимают имущество по передаточному акту да продолжают уже налаженное дело или просто копят деньги за аренду магазинов либо проценты на данные взаймы деньги и так, к сожалению, проводят свой век в безделье. Иногда такой уже лет с двадцати опирается на ненужный ему бамбуковый посох, на голове круглый берет, велит нести над собой зонтик на длинной ручке, высокомерен, ни с кем не считается, поступает, как ему вздумается, дескать, свои деньги трачу. Не знает он законов судьбы! Положено так: до тринадцати лет человек еще разума не имеет, потом до двадцати четырех живет по указке родителей, а далее уже самостоятельно зарабатывает деньги, до сорока пяти лет укрепляет свое заведение и тогда уже веселится и гуляет. А то что это? Некоторые вдруг в расцвете сил оставляют труды, чтобы стать отшельниками, рассчитывают многочисленных служащих, которым теперь надобно переходить к другому хозяину, обрекают их на всяческие невзгоды, в то время как они надеялись до конца прослужить в одном доме. Горожанин пробивается в люди, если набирает много служащих, чтобы заведение разрослось. Вообще, пока при доме состоит не более трех человек, тут еще и говорить не о чем. Вот когда у хозяина служат пятеро или больше, тогда можно сказать — человек живет. У кого нет ни одного слуги, такого не назовешь главой семьи. Некому обратиться к нему: господин! И утром и вечером еду принимает из рук прислуживающей жены, обходится без всякого подноса. Может, и наелся досыта, а удовольствия никакого. Вроде бы и то же самое, а великая разница! Подумай над этим и не ленись ни секунды!
Деньги часто меняют хозяев. Если направить все силы на одно, и у тебя непременно наберутся. Вот наш красильщик, когда начал трудиться, всего и было что он и жена, а нынче семьюдесятью пятью служащими командует, как полководец.
Выстроил большой дом по своему вкусу, в доме семь кладовых, девять гостиных, в саду тысяча трав растет, десять тысяч деревьев, а роскошней всего разрослось дерево, что родит серебро, недаром и улица, где он живет, называется Тёдзяма-ти — улица Богачей.
Ширма, расписанная старинной кистью, что оставляет след на сердце
Если попутный ветер не буен, если умеешь предвидеть погоду и управлять судном, если можешь рассчитать за три дня вперед, куда направятся облака с запада, похожие на ручку серпа, тогда морской путь не сулит опасностей. Есть на свете корабли, и вот за день можно преодолеть сто ри, за десять дней — тысячу ри по открытому морю, и тогда все тебе доступно. Потому и сравнивают душу предприимчивого купца и большой морской корабль. Но от плаванья по узенькой канаве вокруг нашего дома, которую одним прыжком перескочишь, проку мало;[78] если не постараешься добраться до «острова сокровищ», не услышишь стука волшебного молотка, что чеканит деньги, да звона монет на чашках весов.[79] Достойны жалости те, что весь век толкутся у весов и не знают широкого мира! Япония еще дело ясное, а вкладывать деньги в торговлю с Китаем — большая смелость нужна: ведь что выйдет — наперед предугадать трудно. Однако китайцы — люди честные и данному слову не изменяют, в свертке шелка и наружный и внутренний концы делают одинаковые, в лекарства ничего не подмешивают, у них дерево так дерево, серебро так серебро, и много лет они в делах неизменно щепетильны. А вот кто ради наживы способен на обман — так это японцы; иголки точат все короче, ткани делают все уже, даже зонты маслом не пропитывают, им лишь бы подешевле обошлось, а как спустят с рук, о дальнейшем не заботятся. Если на него не капает, отца родного в дождь босиком на улицу отправит, даром ничего не даст. Когда-то в Китае был в большом спросе табак под названием «Цусимаики», упакованный в маленькие коробочки. Китайцы заказали осакским табачникам накрошить его, а те нижние ящики сделали кое-как, да еще и в воде подмочили. Пока табак везли морем, он затвердел, и потом его уж было не раскурить. Китайцы на это сильно рассердились и сделали вот что: на следующий год заказали вдесятеро больше табаку, чем в прошлом. Те от жадности вовсе ослепли, все спешили, как бы друг друга обогнать, раньше других сплавить ящики в Нагасаки. А китайцы велели сложить все ящики в гавани и сказали: «В прошлом году табак был намочен в воде, это нам пришлось не по вкусу. Попробуйте в этом году ошпарить кипятком или засолить». И не приняли, так что табак стал гнить и смешался с землей на берегу. Стало быть, обманом долго не проживешь, а у честного, как говорится, в голове бог живет, у чистого Будда душу озаряет.
