они вымерли шестьдесят пять миллионов лет назад. И многие другие формы жизни пришли к вымиранию, которое при всем желании нельзя было предсказать. Буну доводилось читать, например, что первое из великих вымираний случилось еще два миллиарда лет назад, когда первые зеленые растения принялись поглощать углекислый газ, насыщая атмосферу кислородом и неся тем самым гибель более ранним, более примитивным созданиям, для которых кислород был смертельным ядом.
Земля пережила множество эпох вымирания. Видов, погибших в прошлом, в сотни раз больше, чем выживших. И вот, наконец, в будущем — и не столь уж отдаленном — пришел, по-видимому, смертный час и для человечества. Нет, не совсем точно — человечество может и выжить, но в такой форме, которая исключает его дальнейшее влияние на развитие планеты.
А потом? Инид уверяла, что нашими наследниками выступят деревья, что они займут место людей, коли скоро с человечеством будет покончено. Идея, конечно же, смехотворная. Каким образом, благодаря каким качествам деревья смогут заменить людей? И тем не менее если уж искать наследников, то более подходящих, более достойных не найти. На протяжении всей истории деревья были друзьями людей, хоть сам человек был им и другом и врагом. Люди безответственно вырубали исполинские леса, однако другие люди в свой черед растили деревья, души в них не чаяли, а то и боготворили.
Одна из палочек, на которых держалось мясо, внезапно покачнулась, опрокинулась и упала на угли. Ругаясь на чем свет стоит, Бун выхватил ее из огня и очистил мясо от золы. Похоже, оно уже почти прожарилось, можно было приступать к еде. Аккуратно сняв одну дольку, Бун стал подбрасывать ее на руке, как мячик, и как только кусочек достаточно остыл, запустил в него зубы. Вкусом мясо не отличалось, но было приятно теплым, а еще приятнее было ощущать пищу во рту. Жевалось с трудом, однако желудок радостно соглашался даже на полупрожеванное. Бун наелся досыта, отложил пустую палочку, стащил с себя куртку, рубашку и нижнее белье. Нижнюю рубаху он, как и собирался, расстелил на траве и стряхнул на нее жаркое со всех остальных палочек. Затем вновь нанимал на вертела сырое мясо, пристроил их над углями, надел рубашку с курткой и расположился поудобнее — нужно подождать примерно полчаса, и мясо зажарится все до кусочка, тогда можно и на покой.
Надвигалась темнота. Он уже еле различал волков, сгрудившихся над тушей. Небо на востоке зарумянилось — всходила луна. Когда мясо поспело, он все сложил горкой на рубаху и плотно завернул, выкопал ножом яму, спустил туда узелок с едой, заровнял, утрамбовал землю и уселся сверху. Теперь, сказал он себе, всякий, кто захочет отведать этого мяса, сначала должен будет иметь дело со мной.
Настроение приподнялось, он даже слегка гордился собой. Что бы ни готовил ему завтрашний день, сегодняшний завершился неплохо: пищи теперь хватит на несколько суток. Может, и не стоило тратить пулю, но сожалений по этому поводу он не испытывал. Выстрел даровал бизону быструю и достойную смерть. Не нажми Бун на спуск, волки одолели бы старого быка и принялись бы заживо рвать его на части.
А может, выпущенная пуля и не столь уж важна. С минуты на минуту вернется Инид и заберет его во времялет. Бун старался сосредоточиться на этой мысли, заставить себя поверить в нее, но, в общем, без успеха. Было вполне вероятно, что Инид вскоре вернется, и не менее вероятно, что никогда.
Защищаясь от подступающей ночной прохлады, он поднял воротник. Прошлой ночью у него было хотя бы одеяло, а теперь лишь то, что на теле. Задремав, он клюнул носом — и очнулся встревоженный. Да нет, тревожиться нет причин, вокруг все как прежде, все вроде бы в порядке. Он опять погрузился в сон, придерживая ружье на коленях.
А когда пошевелился снова — уже не спал, но и не вполне проснулся, — то обнаружил, что не один. По другую сторону костра сидел — а если не сидел, то казался сидящим, — некто целиком укутанный в одеяние наподобие плаща и накрывший голову конической шляпой, съехавшей так низко, что она скрывала лицо. А рядом сидел волк, тот самый волк. Бун узнал сразу и без колебаний: это волк, с которым он оказался нос к носу прошлой ночью. Сейчас волк улыбался, — право, никогда и слышать не доводилось, что волк способен на улыбку.
Уставясь на коническую шляпу, Бун спросил:
«Кто вы такой? Что это значит?»
Вопросы не прозвучали вслух. Бун обращался к себе, а вовсе не к этой шляпе. Да и нельзя было говорить в голос, чтобы не испугать волка. Но Шляпа ответил:
«Это значит, что все живые — братья. Кто я — в принципе не имеет значения. Здесь я присутствую в роли переводчика.»
— Переводчика? Но кому тут переводить?
«Тебе и волку.»
— Волку? Он же не говорит!
«Да, не говорит. Но думает. Он очень доволен и озадачен.»
— Озадачен — это я понимаю. Но чем он может быть доволен?
«Он чувствует родство душ. Он ощущает в тебе нечто сходное с собой. Он гадает, что ты за зверь.»
— В грядущие времена, — заявил Бун, — он будет с нами заодно. Он станет собакой.
«Даже догадайся он об этом, — ответил Шляпа, — это не произвело бы на него впечатления. Он полагает себя таким же, как ты. Равным тебе. Собака служит человеку, она не равноправна с нам.»
— Подчас собаки очень близки нам.
«И все равно не равноправны. До этого был один шаг, но вы на этот шаг не решились. Это следовало бы сделать давным-давно. А теперь слишком поздно.»
— Послушай, — возразил Бун, — но он вовсе не похож на меня. Между волком и мной — огромная разница.
«Разница, Бун, отнюдь не так велика, как тебе кажется.»
— Мне он нравится, — сообщил Бун. — Я восхищаюсь им и, пожалуй, понимаю его.
«А он тебя. Он сидел с тобой нос к носу, когда мог бы перегрызть тебе глотку. А ведь это было до того, как ты убил быка. Он был тогда голоден. Твоя плоть могла бы насытить его.»
— Передай ему, пожалуйста: за то, что он не перегрыз мне глотку, я ему весьма благодарен.
«Думаю, он и сам это знает. Таким способом он сообщил тебе, что хочет стать твоим другом.»
— Скажи ему, что я принимаю его дружбу и хочу, в свою очередь, стать его другом…
Однако Бун обращался в никуда. Шляпа исчез. Место, где только что сидел переводчик, опустело.
«Разумеется, — сказал себе Бун, — его там нет, потому что никогда и не было. Все это иллюзия, мираж. Там не было никого, кроме волка».
Но когда он вновь глянул на другую сторону костра, исчез и волк.
Закоченев от холода, он еле-еле поднялся. Подбросил дров в огонь и задержался у самого костра, впитывая живительное тепло, — а оно все нарастало по мере того, как мощные языки пламени вспыхивали заново и пожирали древесину.
Спал он, оказывается, долго. Луна сползла к западу. Лунный свет играл на осколках растерзанного страшилища. И ведь прошло уже изрядное время с тех пор, как оно заговаривало с ним, Буном. Если заговаривало в действительности, если мольба монстра не была чистой фантазией, как Шляпа.
«Как же я изменился, — мелькнула мысль. — Всего несколько часов назад я был закаленным репортером, признававшим факты, только факты и ничего, кроме фактов. А теперь вот принялся фантазировать. Вел беседу со Шляпой, препирался с погибшим монстром, был готов принять волчью дружбу…»
Надо полагать, одиночество способно шутить с человеком странные шутки — но неужто так скоро? Впрочем, здешнее одиночество отлично от одиночества простого, обыкновенного: оно усугублено сознанием, что, по всей вероятности, он единственный человек на просторе двух континентов. В XX веке многие ученые считали, что нога человека не ступала в Западном полушарии не только в эту эпоху, но еще, по меньшей мере, десять тысяч лет после нее. Правда, по просторам Азии уже шастали варварские племена, и еще дальше на запад обитали другие, которые спустя тысячелетий двадцать примутся малевать грубые изображения фауны своего времени на стенах европейских пещер. Что же до него, Буна, то он здесь попросту неуместен, один-оденешенек среди диких зверей.
Немного согревшись, он отодвинулся от огня и начал ходить вокруг костра. Хотелось додуматься до
