она.
– Вряд ли из-за этого стоит раскаиваться. Но и проходить через это никто никого не обязывает.
– Знаешь, а ты взрослее, чем кажешься.
– Не так уж я молод, как кажусь, – отвечаю я ей со смехом. И спрашиваю ее, хочет ли она еще одну банку пива. Она согласна. У нее действительно красивые глаза – что-то среднее между зелеными и голубыми. Самые красивые глаза, которые мне когда-либо приходилось видеть и которые, несомненно, смотрелись бы еще лучше, если бы она была одета попроще. Ее нельзя назвать женщиной в моем вкусе, но она вошла в видеоклуб, когда начало темнеть, когда жара в «Аполлоне» становится невыносимой, и она – единственная, кто смотрит на меня. Возвращаясь, я открываю стеклянную дверь банками пива и попадаю в поле зрения внимательной женщины, как в летнее море, затерявшееся где-то в другой части света.
Звонит шеф. Он говорит, что Соня – его подружка, пользующаяся его полным доверием, и что она время от времени будет забирать деньги.
– Ну как, хороша? – спрашивает он.
Я не отвечаю. Думаю, что будет лучше воздержаться от подобного комментария.
– Соня, – повторяю я громко, выкладывая банкноты и монеты на стол.
– Чем ты занимаешься, помимо того, что сидишь здесь? – спрашивает она.
Я в течение нескольких секунд размышляю о своих занятиях и понимаю, что ничего не делаю.
– Я состою в клубе спелеологов, – вспомнив блиндажи около озера, где мы с Эдуардо часто проводили время во второй половине дня, рассматривая небо через амбразуру, сквозь которую какой-то солдат в свое время целился из винтовки. – Мы исследуем пещеры. Это очень азартное дело. Если тебе ни разу не приходилось входить в темную пещеру без какого-либо источника света, то ты не знаешь, что такое темнота. Темнота абсолютная. Она неописуема, почти немыслима. Только в таком месте можно представить себе, что такое небытие.
Я замечаю, что она рассматривает мои обтянутые джинсами ноги и мои руки. По всему видно, что она влюбляется в меня. Мне уже кажется неизбежным, что я ее трахну, хотя меня и сдерживает мысль о том, что ее трахает шеф, тот самый – с солитером на пальце. А она говорит, словно слышит то, о чем я думаю:
– Не выдумывай глупостей. Я с ним не сплю.
– Скорее это выдумал тот, кто считает, что способен угадать, о чем я думаю, – говорю я, чувствуя, что тональность нашей беседы становится все менее официальной.
– Хорошо, – произносит она, вставая. – Уходить мне отсюда не хочется, но если я не уйду, разговаривать нам больше будет не о чем.
Я постепенно привыкаю к ее манере вести разговор – постоянно вступая в противоречие с тем, что есть, и с тем, что могло бы быть, или что-то в этом роде. В глубине души я доволен, что она уходит, что она выйдет за дверь и вернется в свой, чуждый мне мир примерно так, как это происходит в кино.
К своему удивлению, сквозь дверное стекло, заклеенное объявлениями о новых поступлениях, я вижу, что к моим дверям подходит Эйлиен. Он серьезный и стройный. В его облике появилось что-то новое, вызывающее сравнение с только что подметенным и политым парком. С тех пор как я начал здесь работать, я ничего о нем не слышал и не бывал в местах, в которых раньше с ним встречался. Похоже, время поглотило соответствующее ему пространство со всем, что в этом пространстве находится. И поскольку Эйлиен принадлежал к тому времени, когда я учился в начальной и средней школе, это время улетучилось вместе с сосновой рощицей, где он выгуливал свою собаку, и конференц-залом Культурного центра, где он читал свои лекции. Ушел в небытие и кафетерий «Ипер», в котором он постоянно пил кофе и наблюдал сквозь окна-двери покой самого ленивого в мире поселка.
Он приветствует меня и углубляется в изучение стеллажей, как и все прочие клиенты, которые сюда заходят, хотя покупать ничего не собирается. Я говорю, что если ему нужно что-нибудь такое, чего здесь нет, то я могу это достать. Выслушав, он с интересом смотрит на меня.
– А если мне понадобится что-нибудь такое, что особенно трудно достать?
– Нет проблем, – отвечаю я.
Он проводит рукой по гладким шелковистым волосам и по косичке и спрашивает меня, продолжая разговор без какой-либо логической связи:
– Скажи, что ты здесь делаешь?
Я пожимаю плечами, но у меня возникает впечатление, что Эйлиен, как и прежде, видит меня насквозь.
– Ты наверняка копишь запасы, новый материал для бездонной бочки, для вечно голодного монстра.
Мне начинает надоедать этот разговор. Хочется узнать, что такое «бездонная бочка».
– Что такое «бездонная бочка»? – спрашиваю я и жду ответа.
– Ум постоянно работает. Несмотря на то, что тебе не хочется думать, ты думаешь. Но о чем ты думаешь? Все зависит от того, что ты вводишь в свой ум, достаточно ли ты даешь пищи своему уму, ибо в противном случае тебе придется соответствовать тому, что у тебя есть сейчас и что будет потом. Сейчас и потом ты имеешь дело с непреодолимым чувством переполнения сознания маленькими кристалликами, которые это сознание расширяют. Возможно, именно из-за этого возникают навязчивые патологические идеи, попытки насытиться этим самым чувством, которое заставляет тебя размышлять, которое тебя постепенно пожирает большими кусками и самыми разными способами. Кусочки кристалла, которые являются постоянно действующим фактором форм памяти. Нам нужны запасы для будущих размышлений.
Слова Эйлиена усыпляют меня, и не потому, что надоедают мне, а потому, что наполняют великим покоем мое ярко освещенное заведение. И мы летим в капсуле спокойного света сквозь наступившие сумерки. Быстро наступает ночь. В его голосе есть что-то гипнотическое. Со мной такое случается не в первый раз. Я думаю о ключе Эду и о пятнадцати тысячах, которых он стоит. Думаю о том, что мне хочется купить подержанный автомобиль, который стоит на нашей улице с надписью «продается». Думаю о своем отце, когда я, еще маленький, мчался бегом, чтобы открыть дверь ему, отцу с саквояжем в руке. Таким он предстает в моих воспоминаниях. Думаю об Уго, который бежит по тропинке, и говорю сам себе, что не хочу знать, умер он уже или нет. И еще о том, что, может быть, Соня опять придет за деньгами.
– С тех пор как я здесь, все больше предаюсь размышлениям, – говорю я ему.
Мне приятно видеть его, приятно по-настоящему, но я знаю, что говорить об этом было бы излишним. Эйлиен никогда не использует слова для подобных излияний. Если он пришел повидаться со мной, значит, знает, что мне будет приятно увидеть его. Я предлагаю ему выпить пива, но он отказывается. Говорит, что его ожидают слушатели курса о душе, который он ведет.
– Душа, – говорит он, – это дуновение.
Когда он уже подходит к двери, я спрашиваю его:
– Какой фильм тебе найти?
Он произносит название, которое я не улавливаю, может быть, он вообще просто сказал «прощай». Я выхожу вслед за ним, но он уже исчез где-то на эскалаторе.
Итак, о душе. Час спустя я надену наушники стереомагнитофона, выйду в ночь и между шевелящимися тенями деревьев пройду пешком весь путь до дома, ни о чем не думая.
Нетерпение порождается степенью желания выйти из терпения. Некоторые называют это надеждой. В течение нескольких дней я надеялся, что в дверь вместо моего шефа войдет Соня. Это желание возникает только здесь, в «Аполлоне», и только около восьми часов вечера. Оно не возникает ни в каком другом месте и ни в какое другое время. Иными словами, несмотря на то что повторение утомляет, именно повторение вызывает чувство реальности, при котором за одним событием неизбежно следует другое. Скажем так, я уже знаю, что стеклянная дверь моего магазинчика может быть открыта Соней, а то, что я знаю, я не могу забыть.
Меня разочаровывает появление вместо нее моего шефа в одном из тех костюмов, которые так похожи один на другой, и то, как он снова считает деньги чересчур ухоженными руками, а бриллиант на его кольце бросает отблески на банкноты. Я спрашиваю, собирается ли он приходить постоянно. А он отвечает вопросом на вопрос:
– Хороша, правда?
