Бывший товарищ моей матери по Ассоциации родителей школьников говорит:
– Бедный парень, такой хороший спортсмен, и вот на тебе.
Поскольку теперь на меня не смотрят, я понимаю, что речь пошла уже не обо мне. Я потерял нить разговора, но эти люди способны удерживать нить, связующую самые несовместимые идеи. На горизонте начинают появляться белые, красные и черные пятна шале.
– В гимнастическом зале сначала не знали, что без него будут делать, – говорит водитель.
– Моя жена рассказывала, – говорит бывший член Ассоциации родителей, – что интернат его нанимал, и когда он подал в отставку, то коллектив воспитанников распался.
– Они на грани закрытия, – говорит тот, кто вспомнил про птиц.
Теперь я становлюсь одним из них. Я живо интересуюсь тем, что они говорят, и хочу знать о ком.
Они смотрят на меня с недоумением.
– О Педро, тренере по гимнастике из клуба «Джим-джаз», который все время бегал. с ленточкой на лбу. – Они говорят о мистере Ноги и смотрят на меня с недоумением, потому что всему миру должно быть известно все, что было связано с моей матерью, поэтому я больше ничего не спрашиваю и поворачиваю голову в другую сторону.
– Он начал впадать в депрессию, – говорит товарищ матери по Ассоциации родителей, – и дело кончилось тем, что он бросил работу, бросил спорт и продал дом.
Мы проезжаем автозаправочную станцию, Культурный центр, тропинку с тополями и огромные красные буквы «Ипер». Въезжаем на улицы красных тротуаров, которые постепенно тускнеют, и наконец направляемся к «Аполлону», блеск которого сливается со светом второй половины дня.
– Удачи тебе, парень, – говорит мне водитель. – Привет матери.
Всю вторую половину дня я с душевной тревогой думаю о приходе Сони. И мне не страшна эта тревога, потому что если она не придет, я смогу думать о Ю. Ничего не случится, это не конец света. Неприхотливость в жизни – это смерть. Неприхотливость, сколько бы о ней ни говорили, – это нечто ненадежное. Жизнь взрослого человека не может быть неприхотливой, это невозможно, если ты, конечно, систематически не отказываешься от обладания тем, чего хочешь. Так что в глубине души я волнуюсь и за мать, и за отца.
В восемь вечера открывается стеклянная дверь, и ко мне среди стеллажей идет Соня, глядя на меня самыми красивыми глазами, которые я когда-либо видел. Она закуривает сигарету, садится на табуретку и говорит, что собиралась приехать на автобусе, но потом подумала, что так может опоздать, и решила воспользоваться автомобилем. Я целую ее и говорю, что пойду за пивом из автомата. Обещаю принести сразу четыре банки, чтобы потом не было необходимости ходить еще раз. Вешаю табличку с надписью «закрыто», и мы удаляемся в подсобную комнату. Я не говорю ей, что существует риск встретиться с моим шефом. Я этого не делаю, потому что не чувствую себя виноватым в том, что с ним происходит, когда стеклянные двери магическим образом открываются, чтобы она могла выйти. У меня нет никакого понятия о том, как он живет вне этой лавки. Может быть, мой шеф – самый безобидный человек из тех, кого я знаю. Как я могу защитить ее от того, чего не знаю. Мне только хочется еще одного повторения и ей тоже. Меня успокаивает мысль о том, что мы не позволим никому, в том числе и шефу, помешать нашему «повторению».
– Сегодня я могу остаться подольше, – говорит она. – И мы сможем заняться этим столько раз, сколько захочешь.
Предложение заманчиво, но оно подразумевает нечто большее, чем повторение. И я предупреждаю ее, что сделаем это всего один раз. Моя твердость так возбуждает ее, что она начинает срывать с меня одежду с возбуждающей решительностью самой нерешительной женщины в мире. Я впервые оказываюсь перед ней совершенно голым, а она полностью одетой, что позволяет ей делать со мной все, что она захочет. И я говорю ей:
– Делай со мной что хочешь.
На следующий день мои мысли уже не сосредотачиваются на том, что придет Соня. Я думаю об Орсоне Уэллсе и о Ю. Поэтому меня не удивляет, когда в стеклянную дверь входит владелец солитера. Если бы мою голову не переполняли мысли об исчезновении Эду и о его квартире, о моей матери, которой понравились наркотик и доктор Ибарра, а также о короткометражном фильме, который я намерен снять, меня обеспокоила бы нервозность моего шефа.
– Послушай, – говорит он, обводя вокруг рукой, – все, что я получаю от этой лавки, я проедаю. И не ликвидирую дело из-за тебя.
Я смотрю на него, открыв рот.
– Знаю, что у тебя больше ничего нет, поэтому и решил пока не вешать на лавку замок.
– Возможно, несколько позднее, – говорю я. – Людям нужно привыкнуть посещать новые места.
– Ладно-ладно, – говорит он. – Я не имею прибыли, но и не несу потерь. Оставайся, но будь бдителен.
Я начинаю чувствовать себя неуверенно. Перестаю понимать, о чем идет речь.
– Ты хочешь сказать, что, если потери однажды превысят доходы, ты не раздумывая закроешь заведение?
– Ясно как божий день. Что ты можешь сказать мне о Соне? – спрашивает он.
– Вчера она была здесь. Никто с ней не приходил. Это хорошая девушка.
– Она тебе кажется хорошей девушкой?
– Разумеется. Она очень серьезна. Приходит, забирает деньги и уходит. Иногда мне кажется, что она заходит в другие лавки, пьет кофе. Иными словами, задерживается с приходом и уходом.
– Она с тобой разговаривает?
– Очень мало, чаще всего она говорит о том, что на улице было много машин или что-нибудь в этом роде. Мне кажется, я ей не очень нравлюсь.
– Это не так. Ты ошибаешься. Возможно, она считает тебя слишком молодым, думает, что ты не сможешь поддержать с ней разговор.
– Вообще-то это правда, – подтверждаю я. – Дело обстоит именно так.
– Да, – говорит он. – Жаль, что Соню слишком интересуют деньги.
У меня не выработалось привычки рассказывать матери о видеоклубе. Честно говоря, я ей никогда ни о чем не рассказываю, даже о том, что меня радует, особенно с тех пор, как узнал о ее большой склонности изливать душу кому попало. И само собой разумеется, я не передаю ей привет от водителя автобуса. К счастью, она теперь приезжает и уезжает на собственном автомобиле, и у нее меньше возможностей встречаться с людьми, которые меня знают. Не знаю, нормально ли то, что каждый вечер мы за ужином выпиваем бутылку сухого красного вина. Но спать мы идем навеселе или вполне счастливые, как Бог пошлет, это точно. Она не понимает, что когда выйдет замуж, то должна будет проводить вечера не со мной, а с доктором Ибаррой, с тем, кто носит очки в позолоченной оправе, кто не говорит «ты» даже собственному отцу, который производит на меня удручающее впечатление и который никогда не поднимется в деле любви выше мистера Ноги.
– Я не знал, что твой тренер по гимнастике уехал из поселка, – говорю я, забыв, что это единственная тема, которой она не любит касаться.
– Многие уезжают отсюда. Мы тоже так поступим.
Она мечтает о том, что я поселюсь с ней у доктора Ибарры в воображаемой вилле, обставленной воображаемой же мебелью.
Во второй половине дня в субботу, пообедав, я отправляюсь на машине матери на квартиру Эдуардо. Судя потому, как складывается ситуация, я должен забыть о пятнадцати тысячах песет и о подержанной машине. Меня изматывает нищенское существование. Может, стоит поискать другую работу, настоящую, такую, с которой уходишь совершенно усталым, а то, что ты за эту работу получаешь, обеспечивает тебе положение потребителя средней руки, изнывающего по регулярному потреблению. Иметь, например, возможность пойти в один из крупных магазинов, заинтересоваться там какими-нибудь безделушками, взять и купить их. Это, должно быть, очень приятно – иметь возможность сорить деньгами. Но истинное удовольствие мне дала бы возможность засыпать подарками Ю. С момента нашей встречи я не могу четко представить себе ее лицо. Это слишком долгий сон. Когда я представлял Вей Пин или Таню, то представлял их вполне реальными существами. Однако образ Ю слишком ирреален.
