още…
В другой раз, с притворным испугом, выдал:
— …Удивляюсь, как ты до сих пор жив. Куришь по две-три пачки, каждый день пьешь, да еще машину водишь под банкой! Учти, когда я к тебе перееду, курить будешь на лоджии, я не переношу дым. И выпивать будем только с девицами, а твоих дружков пройдох отвадим…
— Тебя Костя любит, — частенько, не без ревности, говорил мне Деверц.
В самом деле, за моей спиной Сергиенко отвесил в мой адрес немало хороших слов, а во время литературных баталий всегда сражался на моей стороне. Во взглядах на литературу у нас было много общего. И во взглядах на историю России (он написал несколько исторических повестей для детей). И мы оба презирали всех нынешних эмигрантов и всяких приспособленцев, и не ходили на собрания, и всегда держались подальше от тех, кто лез во власть. Теперь, когда мне сильно не хватает Сергиенко, я понимаю, что наша с ним привязанность друг к другу была взаимной и почти родственной. Теперь я много отдал бы, чтобы вернуть хотя бы ненадолго то прекрасное время.
Время от времени мы с Сергиенко пребывали в безденежье и, встречаясь по вечерам в ЦДЛ, брали по бефстроганову (это было нашим обедом и ужином), а выпивку давали буфетчицы в долг.
Как-то Валерий Шашин предложил мне довольно заманчивую вещь:
— Есть возможность поехать в Грецию и заработать на сборе апельсинов. Ты как? (там жила сестра его жены; была замужем за греком).
Я тут же храбро согласился, а вечером предложил Сергиенко присоединиться к нам.
— Во-още-то можно, — нехотя протянул он. — Я не люблю физическую работу, но вот поплавать в море, позагорать — это не хухры-мухры… Кстати, как там девицы? По-моему гречанки все страшные…
Поездка сорвалась. Сестра жены Шашина сообщила, что нужны сборщики не старше тридцати пяти лет.
Сергиенко был настоящим другом. Я точно знаю, когда кого-нибудь из его друзей ругали малознакомые люди, он тут же вставал на защиту:
— Замолчите! Что вы знаете о нем, во-още-то?!
В середине восьмидесятых годов я строил летний дом на участке; материалов не было, приходилось использовать «бросовые», и вдруг на мой день рождения в Пестром зале Поздняков (его уже упоминал), решив продемонстрировать неслыханную щедрость, подошел к нашей компании и заявил:
— На следующей неделе дарю машину вагонки!
— Деньги на бочку! — вскричал Сергиенко. — Немедленно! Это не хухры-мухры!
Вагонку я не получил, но и спустя много лет Сергиенко при встрече с Поздняковым, мгновенно реагировал:
— Где вагонка?! Во-още!
Когда грянул бандитский капитализм, Сергиенко повезло. В этом везении ключевой фигурой был его приятель «крутой» еврей Александр Розанов. Отбыв в заключении несколько лет за махинации с золотом, Розанов стал преуспевающим предпринимателем (строил дворцы для «новых русских», привозил из заграницы и продавал в Москве машины, продукты). Важный малый Розанов поставил дело на широкую ногу: учредил какую-то фирму, арендовав несколько этажей в доме недалеко от Кремля, сделал евроремонт, набрал штат молодых сотрудников и сотрудниц, которые в скором времени все купили иномарки.
Сам Розанов имел два «мерседеса» с шоферами, и «джип» с охраной, в Греции снимал виллу, приобрел две яхты (одна, по его словам, «с тремя туалетами» — видимо, целый корабль). Розанов процветал, и всем, кто вкладывал деньги в его фирму, обещал огромную прибыль. Родственники Рейна, Синельникова и Сергиенко охотно принесли деньги (по две-три тысячи долларов; и откуда они у них? Я даже не знал, как доллар выглядит).
При таком размахе, Розанову ничего не стоило выделить пару комнат приятелям под издательство (ко всему, окружая себя писателями, Розанов создавал фирме определенный имидж).
Деверц и Сергиенко рьяно взялись за издание книг. Выпустили роскошные однотомники Рейна, Синельникова, Ахмадуллиной, роман Генри Миллера в переводе Сергиенко. Затем брошюры Сергиенко «Библиотечка Барби». Эту серию Сергиенко называл «гениальным проектом» (хотя, ясно — Барби ничего не читает, ей не до книг, она осоловела от роскоши и вообще является символом общества потребления). Серию мой друг написал наспех, как крепкий графоман с плохо развитым чувством юмора. Брошюры выглядели небрежными опытами, унылыми рассказиками, женским рукоделием со множеством замусоленных ласкательно-уменьшительных словечек, неким литературным кокетством — да что там! — просто фигней, и каждую последующую книжонку Сергиенко шмалял хуже, чем предыдущую, без души (душу оставлял для любовных игр). Он сам понимал, что «Библиотечка» несопоставима с его предыдущими работам, мне так и сказал:
— Не читай, это для денег.
Зато работой над «Библиотечкой» он обеспечил многих своих поклонниц (из числа умеющих рисовать), а остальных пристроил в издательство секретаршами. Широкая натура, он всегда был щедр и мечтал стать меценатом.
В их офисе царила полудомашняя атмосфера — на столе постоянно дымился электрочайник, не закрывались бутылки вина, лежали бутерброды. При каждом моем визите, Деверц с Сергиенко говорили:
— Иди в кладовку. Девчонки набьют тебе пакет «ножками Буша», ведь в половину дешевле, чем в магазине.
Я отмахивался, а они злились:
— Иди, дурак, чего ломаешься?! Отдашь деньги в кассу, когда сможешь. Пустяки!
Иногда, при встрече в ЦДЛ, Сергиенко ни с того ни с сего совал мне в карман пятерку, а на мои протесты бурчал:
— Возьми, говорю! Пригодится. И не надо ничего отдавать, ты что, дурак? Ну, во-още!
Но моим женщинам Сергиенко говорил:
— Не слушайте его! Он прибедняется. Он, между прочим, имеет квартиру, дачу, машину. Во-още богатей!..
Лет пять, пока существовало издательство при Розанове, Сергиенко жил неплохо: снимал квартиру, приоделся, и по два раза в год ездил в Планерское. Потом у его патрона сорвалась какая-то крупная афера, фирма рухнула, и родственники писателей остались без своих долларов. Опасаясь расправы, Розанов втайне уехал за границу, оставив кредиторов с носом.
— Розанов подонок, — сказал мне позднее Рейн. — И как мы сразу этого не поняли?!
Я уже говорил, что непоседа Сергиенко резвился хоть куда! — ежедневно сколачивал компании, жаль только — не для байдарочных или лыжных походов, не для того, чтобы устроить литературный или музыкальный вечер (несколько лет даже не мог навестить мать в Новомосковске, куда и ехать-то часа три), — он их сколачивал только для праздного времяпрепровождения, для флирта, а поскольку его в основном окружали юные особы (некоторые сходили с ума от любви к нему, но он никогда не уставал от их натиска), болтовню с ними вел примитивно, со стандартным набором шуточек, как бы разогревая молодежь:
— О, у тебя мания величия! А мы что, люди второго сорта, да?… О, ты влюбилась! Во-още! Когда свадьба?!
Он выступал в роли воспитателя интригана, сводника провокатора, но эти спектакли снимали дневное напряжение; изредка было даже неплохо подурачиться в обществе его «карамелек» (как я называл стайку его красоток), рассматривая их неким обрамлением застолья. Но гуляка Сергиенко устраивал спектакли почти каждый вечер! И, как опытный режиссер, старался довести спектакль до конца — устроить роман с одной из поклонниц, а проводив ее переключался на другую (такова была глубина его чувств, причем обхаживал девиц как размазня: под столом гладил коленки, писал записочки — вот слизняк! И у каждой спрашивал: «Вы счастливы?»).
— Сколько сердец, столько и любви, — возвещал этот оболтус. — Любовь это прекрасная болезнь, любовь это игра.
Надо отдать ему должное — в этой игре он был силен, то есть болел, не выздоравливая. Все его романы были яркими и проходили на высоком эмоциональном уровне; я не раз видел, как он, негодяй,
