Немало девиц, с которыми Сергиенко имел романы и потом устранялся, ругали его и плакали у меня на груди. Я защищал друга как мог. Помню, одна разошлась:
— Твой Костя редкостный негодяй!..
— Неправда. Просто у вас не сложились отношения… Он талантливый, добрый, красивый…
Она вспыхнула:
— А я?! Я не красивая?! Да куда он смотрит!
Иногда, честное слово, мне было жалко горячее сердце Сергиенко, ведь вокруг шастали сотни симпатичных девиц и он на каждую делал стойку, и каждую, из числа знакомых, держал на крючке — короче, ему приходилось туговато; как известно, в таких делах требуется крепкое сердце и крепкие нервы, а у него и то, и другое было слабоватым.
Одно время Сергиенко жил у своей приятельницы И. Паперной. Позднее она говорила:
— Костя неумеха, и вообще в быту невыносим: сноб, капризный, привередливый и зануда… И ленивый, как не знаю кто…
Понятно, принимать на веру слова женщины в таких случаях не стоит, особенно, если она имеет виды на мужчину, которому предоставила жилье. Например, когда Сергиенко жил у Деверца, они, по словам последнего, вдвоем вполне «приемлемо клеили обои, и сколотили полку» (это Деверц сообщил, как весомое достижение, что, понятно, вызывало смех), и Сергиенко был совершенно неприхотлив в быту, и даже благотворно повлиял на друга: приучил его ежедневно плавать в пруду. А когда Сергиенко оставался ночевать у меня, он неплохо жарил картошку, терпимо переносил общество моих собак (хотя равнодушен к животным), без всякого занудства внушал мне, что Генри Миллер великий писатель, только канючил, чтобы я «немедленно сделал ремонт в пиратской квартире», но здесь он больше думал о своих подружках, чтобы их не шокировать неприглядным интерьером.
Мимоходом замечу: в моей запущенной квартире хотя бы вещи лежали на своих местах; у некоторых одиноких мужиков (у Кушака, например) в квартире творилось черт-те что, казалось ее потрошили грабители — все было разбросано, свалено. Такие, как Постников, у которого, как я уже говорил, все блестело словно в музее — редкость. Ну, может, еще бывший моряк Борис Воробьев — тот ежедневно драил свою хибару. Остальные жили в захламленных квартирах (в том числе «гении» Шавкута, Щеглов, Кучаев). Хотя, вот вспомнил еще одного аккуратиста: переводчик Валерий Агранат вообще превратил свою квартиру в офис; в ней красовались дорогие вещи, все сверкало, но в ней, вылизанной, не было уюта, про творческую атмосферу и говорить нечего.
Так вот, ночуя у меня, Сергиенко выглядел вполне сносным жильцом, но совсем в другом качестве выглядел на моем участке. Во-первых, он был совершенно безразличен к природе и, как я понял, будучи совой, никогда не видел восход солнца. Во-вторых, мой инструмент, который я собирал не один год, и которым гордился, как сокровищем, не произвел на него, дуралея, ни малейшего впечатления — он смотрел на него, как на безделушки, и даже не знал, для чего предназначены элементарные вещи. В-третьих, когда я сообщил, что дом построил сам, он не замер в восторге, а ткнул меня кулаком:
— Ладно врать-то! Совсем заврался!
А когда сосед подтвердил, что я автор строения, он долго, с глупой радостью, хихикал:
— Во-още-то это не дом, а логово волчонка. Нет уюта. Окна какие-то разные. Слишком крутая лестница, слишком скрипят двери (понятно, этими словами смертельно меня обидел).
В-четвертых, когда я стал что-то мастрячить в сарае, Сергиенко, бестолочь, это воспринял, как намек, чтобы и он поработал на свежем воздухе, в то время как он настроился качать свою подружку Лену в гамаке, что и проделывал, подвыпивший, несколько часов подряд, откровенно сказав мне, что «не любит физический труд». Такой был хлюпик (спортсмен называется!), только и красовался перед девицами. Уезжая, я объяснил ему, как отключить газ, воду и пробки на электросчетчике (он решил пожить с подружкой несколько дней), но когда я приехал через неделю, все было открыто: газ из баллона улетучился, лампы горели, только что вода не капала. Такие малоутешительные факты. Помню, в тот день я его, безголового, ругал на чем свет стоит.
— Тебя надо женить, — часто говорил мне Сергиенко. — Я подыщу тебе жену. У меня даже есть кое- кто на примете.
Не скрою, эта светлая мысль некоторое время будоражила мое воображение, но потом в одной компании он подвел ко мне вчерашнюю школьницу с кукольным личиком — мы договорились встретиться лет через пять-семь, когда она подрастет.
Однажды, в день моего пятидесятилетия, Сергиенко взволнованно объявил:
— Вечером приду к тебе с классными девицами. Одна, Галя, для тебя. Чувствую, у вас будет глобальный роман.
А накануне я сидел с друзьями в ЦДЛ (Сергиенко появился позднее); внезапно один из друзей заметил, что по кафе, в поисках свободных мест, ходят две толстушки с чашками кофе, и пригласил их за наш стол; другой друг объяснил, что наше застолье — прелюдия к моему юбилею, налил толстушкам водки, предложил выпить за меня. Женщины оказались какими-то продавщицами, пришли на концерт (в результате задержались с нами, и попали только на второе отделение); они впервые оказались в ЦДЛ и были немало удивлены, что писатели мало чем отличаются от остальных мужчин (святая простота!). Перед тем, как они направились в зал, я, подогретый водкой, взял и брякнул:
— Приходите завтра, поможете готовить закуски, — черканул им адрес, а потом крепко выпил и обо всем забыл.
Сергиенко, как и обещал, привел целый цветник девиц и среди них — художница Галя, лучший Сергиенковский цветок. И вдруг, в разгар нашего застолья, когда в квартире уже стоял дым коромыслом, а я почти влюбился в Галю, и мы с ней договорились, что она останется у меня — в этот самый момент раздался звонок в дверь, и на пороге появились толстушки… с банками солений и мочений. Некоторые из друзей (из тех, кто был с женами) слегка опешили (их жены поморщились и откровенно запрезирали меня), Сергиенко начал меня отчитывать, крутить согнутым пальцем у виска:
— Ну, ты во-още! Полный идиот!
Выручил Мезинов; он усадил толстушек рядом с собой, начал ухаживать за ними, открывать банки. На время все успокоились и пьянка продолжилась, но Галя больше в мою сторону не смотрела, а когда все расходились, у лифта кивнула на толстушек, и зло процедила мне в лицо:
— Вы только таких и достойны!
К сожалению, это была жестокая правда. Большинство интеллигентных девиц Сергиенко смотрели на меня, как на старого ворчуна (каким я, собственно, и был), а продавщицы всегда видели во мне «своего мужика». Особенно толстушки. Как говорили древние римляне «каждому свое».
Однажды Сергиенко затащил меня в театр Розовского, где собирались ставить его «Овраг» (но так и не поставили), и где он был своим человеком; затащил на мюзикл Паперного «Твербуль», о котором молодые актеры театра растрезвонили по всей Москве — рекламировали сами себя в прямом смысле. Это был не мюзикл, а балаган, с бессвязным набором слов и звуков. Через десять минут я одурел и выскочил из зала. Сергиенко высидел до конца (часа четыре) и, как оказалось, «балдел» от этого зрелища уже не первый раз. Естественно, при встрече мы до посинения доказывали друг другу, кто из нас полный дурак. И только на свой день рождения, когда мои друзья музыканты запустили музыку нашей молодости — классический джаз, а от Сергиенко послышался грозный окрик: «Выключите эту бодягу!», я понял всю несовместимость наших вкусов. И, кстати, компаний с разными духовными запросами. Именно с того дня мне пришлось отмечать свой день рождения два дня подряд: в первый — с друзьями музыкантами- байдарочниками, второй — с друзьями литераторами и художниками. Инженер Леонид Доменов, которому было все равно, о чем говорить, и что слушать, присутствовал оба дня. (Я устраивал выпивки не для того, чтобы пощекотать самолюбие, услышать приятные слова, просто такие дни — повод собраться всем вместе. Так же поступают и Мезинов с Тарловским, и Шульжик с Сергиенко, а вот Кушак с Яхниным никогда не собирают друзей, хотя на наши сборища прибегают одними из первых. Никак не пойму, что это — жлобство или еще что? Оба даже зажали свои шестидесятилетние юбилеи. Ну, Яхнин понятно — не хочет раскошеливаться, но Кушак-то почему? Никогда ничего вразумительного по этому поводу от него не слышал).
Разность вкусов и привязанностей не мешала нам с Сергиенко оставаться друзьями, ведь в главном: во взгляде на литературу, на порядочность, дружбу и материальные ценности мы были едины. И потом,
