— Приезжай, нарисую! — гогочет.
Вот черт! Нет, чтобы сказать: «Приезжай, сейчас вызову пару». А он — нарисую!
Мы встретились в его мастерской, купили у сторожа «продмага» бутылку (Коваль знал старика, и в любое время суток мог достать водку), и прежде чем ее прикончить и звонить женщинам, пересказали друг другу, как провели последний месяц.
— …Баньку поставил, — сообщил Коваль (он был большой любитель банного дела).
— Сам? В одиночку?
— Ты что?! Местные помогали. Баньку грамотно самому не поставить. Внутри вагонкой из осины надо обшивать, — дальше он подробно описывал баньку, потом чердак избы, где делал что-то вроде мастерской.
Я похвастался, что взял участок в писательском товариществе и строю летний дом.
— …Вдвоем с братом, — важно закончил я.
— На кой черт тебе этот участок, — поморщился Коваль. — Я вот что тебе скажу. У меня там, на Нерли есть свободный дом. Не хуже моего, и не дорого. Другому не сказал бы. Тебе говорю. Бери, дурак, не раздумывай. Будем вместе щук ловить.
— Далековато. А участок в часе езды.
— Тебе эти писатели в ЦДЛ не надоели? Да и шесть соток всего. А у меня там до реки все мое.
— И за рекой тоже, как у Гоголя, — вставил я.
— Ну да, — засмеялся Коваль. — В это лето стоит жарища. Все поливают грядки. А я ничего этого не делаю. Не люблю это… Вот щук ловлю. С одной, скажу тебе, долго боролся, но победил, едрена вошь.
— На Нерли ведь у тебя третьи владения, — напомнил я. — Куда тебе столько?
— Алешке останется.
Сынишка Коваля — шустрый, смышленый мальчуган.
— Твой будущий ученик, — говорил мне Коваль.
А вот его дочь от первого брака Юля — гадючка, о ней и писать противно. Когда с моей матерью случился инсульт, и ее положили в больницу, Коваль спросил у меня:
— В какой она больнице?
Я назвал.
— Да ведь там моя Юлька работает терапевтом! — оживился мой друг. — Сейчас ей позвоню.
И позвонил, и наказал дочери присмотреть за моей матерью, узнать что и как, и позвонить.
Три дня мать пролежала в больнице, но дочь Коваля так и не позвонила. На четвертый день мать умерла, об этом мне сообщила медсестра, потом позвонил завотделением, сказал:
— Очень хорошо(!), что вы уже все знаете.
А спустя неделю я в ЦДЛ встретил Юлю, она направлялась в кинозал.
— Я была у вашей мамы, — сказала, — она чувствует себя неплохо.
Такая дочка у моего друга. Дать бы ей клятвой Гиппократа по башке!
Эхма! Если бы Коваль все силы бросил только на литературу, сколько бы он хорошего написал! Так нет, он, дуралей, хотел себя обессмертить во всех областях. Как говорила одна моя ученица, его любовница:
— Он слишком разбрасывается, за все хватается — немного порисует, попишет стихи, что-то порежет на дереве, потом минут десять поиграет на гитаре, снова берется за кисть, ручку…
Таким же он был и в молодости. Как-то отправились на охоту: он, Мазнин и Мезинов, так Коваль умудрился за один день подстрелить чирка, зарисовать его, и сфотографироваться с ним, написать два стихотворения, и к обоим на гитаре подобрать мелодии, сделать несколько акварелей и автопортрет, вырезать из корней черта и свой профиль, собрать какие-то травы для лекарств, и еще закадрить деревенскую девушку — могу немного перепутать, но за суть ручаюсь.
С возрастом Коваль обрюзг, заматерел, стал похож на старую жабу; когда смеялся, его выпученные глаза вылезали из орбит, щеки тряслись, словно желе. Раза два он ложился в больницу на похудение, после чего выглядел, как молодая лягушка, но быстро набирал прежний вес, прежние жировые складки — уж очень любил пожрать, чертяка. Особенно сальца с хреном — само собой, под водочку. Ну, а его старческое хвастовство («у меня чувство слова в крови», «я сразу ворвался в литературу как мастер») с каждым годом возрастало. Как-то заявил:
— В пединституте профессор… (такой-то) говорил: «Что бы Коваль ни написал не по правилам грамматики, это будет правильно». (Совсем по Жуковскому — «Как мы с Пушкиным пишем, так и должно быть»).
В другой раз говорит:
— Мне, как таланту, легко найти нужное слово, в голове-то безмерный клад. (Вспоминается Чайковский: «У меня пять процентов таланта и девяносто пять работа»).
Но случалось, Коваль впадал в жуткий пессимизм, особенно когда ему в очередной раз не дали премию Андерсена. Он жаловался, что ему не о чем писать, что родители его юной журналистки Жени (которая у него брала интервью, и с которой он два года крутил роман) отправили ее за границу — подальше от него, что вообще молодые женщины на него все меньше обращают внимание, на что я замечал:
— Ничего, мы свое взяли. А ты и чужое взял, как говорит Венька Лосин (художник).
Коваль смеялся.
— Ни фига! Вон Костя (Сергиенко) берет и берет. Можно сказать, гребет, черт бы его подрал! Правда, делится.
В последний год в семейной жизни Коваля начались раздоры. Наталье надоели секретарши мужа и журналистка — «на одни звонки ей в Париж ухлопал пятьсот долларов». Наталья устроилась преподавателем в школу (с сыном сидела ее мать), и стала домой возвращаться поздно.
— Завела любовника! — в ярости заявил мне Коваль. — Привозит ее на машине.
А по телефону призывал меня быть свидетелем падения жены:
— Иди, скажи Леньке, когда ты вчера явилась! Слышишь, гремит кастрюлями?! Не хочет говорить, что ее на машине подвозит любовник!
Наталья подходила и спокойным голосом опровергала мужа:
— Не слушай его. Все это его выдумки.
Нельзя сказать, что они совсем разлюбили друг друга, их отношения просто притупились, и Наталья напоминала мужу, что она еще молодая, красивая женщина, а Коваль комплексовал из-за своего возраста и оттого что «исписался».
Прежде чем высказывать свое отношение к творчеству Коваля, замечу: для меня в работах особенно ценны естественность и подлинность, нарочитость вызывает недоумение и протест. Ну ладно, в молодости, когда не знаешь как самоутвердиться, но в зрелости, а тем более под старость, когда уже тянет к простоте и ясности, стремление пооригинальничать выглядит диковато. Хемингуэй говорил: «Туманно пишут о том, что туманно себе представляют».
И еще одно отступление. Я знаю точно: в искусстве большинство близких людей, нахваливая работы друг друга (то «трепетно, волнительно», то взахлеб), частенько лицемерят, а если что-то явно не нравится — помалкивают, боятся обидеть, испортить отношения. Это и понятно — творческие люди крайне ранимы и болезненно воспринимают критику. Несмотря на этот печальный факт, я убежден, что как раз близкий человек обязан быть предельно искренним и говорить то, что думает. Кто ж, как не он? Для пользы дела мы должны относиться к друг другу с повышенными требованиями.
Меня с детства отец приучил настороженно относиться к похвале, рассматривая ее, как ничего не значащие слова, способ увильнуть от серьезного разговора по сути. Другое дело критика, пусть даже самая жесткая — из нее всегда можно выжать полезное, и тем самым сделать работу качественнее. Когда Кушак мне говорил: «Все отлично. Классно», я знал — ему лишь бы отмахнуться, хотя сам всегда и все «обкатывал» на друзьях: звонил Мазнину, Тарловскому, мне, спрашивал, где что покоробило. А потом вздыхал:
— Да, то же самое сказал и Игорь, и Марк… надо крепко подумать.
А вот Мазнин и Мезинов меня чихвостили, как надо, с большим подъемом, и если при этом Мазнин все-таки выбирал выражения, то Мезинов не ограничивал свой словарный запас и жалил меня в самое
