мне прямо об этом говорил, когда писал «Шамайку» для Р. Быкова (тот так и не поставил фильм, но выплатил три гонорара за одну эту вещь!). Вся беда в комплексе Коваля — он, старая телега, всегда хотел быть писателем для взрослых и стоять в одном ряду с нашими знаменитостями, но когда пытался писать взрослую прозу, у него получалось слабо. Это и понятно — он, дурень, отходил от себя, от того, что ему было дано от природы.
К своим картинам Коваль относился как к бесценностям, каждую фотографировал на слайды, а когда И. Раскин нашел ему покупателя, заломил сотни долларов.
Бывало, кто-нибудь попросит рисунок на память, Коваль сразу:
— Поедем в мастерскую, что-нибудь выберешь.
Приезжали, он начинал копаться в сундуке (размером с малолитражку).
— Вот эту хочешь? Хороша, а, едрена вошь?! Но ее никак не могу дать. Ну никак, хоть убей!.. Ну эту, сам понимаешь, я тебе хрен дам — это шедевр… Может эту?.. Прям не знаю. Моя душа в смятении, — он закрывал сундук и говорил ошарашенному гостю: — Знаешь, я тебе в другой раз что-нибудь нарисую.
Все это выглядело глуповато, ведь большинство художников щедро раздаривало свои работы (и ценные): Монин, Токмаков — да почти все! В. Коновалов вообще никого не отпускал из мастерской без своей картины.
Готовясь к выставке, Коваль просил меня помочь отобрать картины и развесить их. Делать с ним экспозицию было непросто — здесь ему изменяло чувство меры и вкус, мы спорили до хрипоты. Он хотел выставить все и доказывал мне какую-то ерунду: эта работа, видите ли, ему дорога, потому что с ней что-то связано, та — потому что у него было необычное состояние… Я говорил очевидные вещи, что зрителю наплевать на «состояние», и на «что с чем связано» — важен конечный результат.
— Так-то оно так, — слабо сопротивлялся Коваль, и тут же наседал на меня со всей мощью. — Как хочешь, но это я не могу не выставить, едрена вошь! Ну, никак не могу, хоть убей!
Прежде чем выставлять свои работы в ЦДЛ у Б. Космолинского (галерейщика, который выдавал себя за польского дворянина, на самом деле был практичным российским евреем. Собственно, как и многие из его соплеменников, — от Тимофеевского до махровой сионистки уродины Новодворской. Такие дворяне!), Коваль предъявлял двенадцать условий: повесить на видном месте, недалеко от смотрительницы зала, чтобы освещение было рассеянным, чтобы с ним соседствовал не кто-нибудь, а Т. Назаренко, чтобы работы огородили, не фотографировали и прочее. Несмотря на все эти строгости, однажды одну из его маленьких эмалей (обнаженную женщину) все-таки стащили; Коваль страшно расстроился, напился и весь вечер не мог успокоиться, словно в его жизни случилось что-то непоправимое. А ведь он прекрасно знал художников, которые не очень-то заботились о судьбе своих работ, у которых обворовывали мастерские (у одного даже полностью сгорела), и они это переживали достойно. «Ничего, восстановим, — говорили, — сделаем даже получше».
Вполне серьезно скажу: из всего художнического наследия Коваля надо выбрать десять пейзажей маслом, пять-шесть (не больше) рисунков тушью и столько же эмалей. Вместе с деревянными скульптурами это будет неплохая экспозиция.
После выставки ехали на машине Коваля в его мастерскую на Серебрянической набережной (понятно, брали с собой горючее). Как большинство нервных людей, Коваль водил машину словно чокнутый: метался из ряда в ряд, злился, что ничего не выигрывает… Нельзя сказать, что он был полным «чайником», но и ассом его не назовешь, тем более что в технике он ничего не петрил — его можно назвать «чайником» со стажем.
Для меня Коваль в своем творчестве самобытен и значителен только как писатель и только двумя книжками. В детской литературе он в какой-то момент вырвался вперед, но не настолько, на сколько кричат его «толкатели». В. Голявкин вырвался подальше, но о нем почему-то помалкивают. А что говорить о детских рассказах Ю. Казакова, до которого всем плыть и плыть, и которого почти не упоминают (Казаков написал мало, но большинство его рассказов — жемчужины).
Коваль начинал с поэтических выкрутасов у Сапгира и Холина (в те годы постоянно цитировал ломовые стихи последнего: «Моча и Г…о», «В переулке около дочка мать укокала»). Потом вслед за ними подался в детскую литературу — писал стихи и песни (типа «Про лилипутов», на которую написал музыку «свой» Никитин); подался в детскую литературу не от привязанности к миру детворы и животных (со школьниками общался только на практике, а став писателем, перед ребятами выступал лишь однажды, и то по ошибке — готовился выступать перед взрослыми), животных никаких не держал, и, повторюсь, будучи охотником, убивал вальдшнепов и зайцев, потом их рисовал. Я вновь ему говорил:
— Тебе на Том Свете жариться на сковородке.
А он:
— Ни хрена! Бог простит. Учти, я не охотник, а добытчик. Это разные вещи (можно подумать, умирал с голода).
Как и его наставники по Абельмановке, Коваль пошел в детскую литературу, потому что в то время только в ней допускалась определенная доля формализма, символов, подтекста. Он и сам это признавал:
— Я писатель, спрятавшийся в детскую литературу. (Значит, был с детьми неискренен, что выглядит не очень порядочно). Позднее Коваль вывел для себя спорное руководство: «Нет литературы детской и взрослой, есть литература и есть не литература» (на самом деле — это просто красивая фраза, разница есть и немалая). Казалось бы, нечто подобное имел в виду и Андерсен, когда ему собирались ставить памятник с детьми и, разглядывая эскиз, он сказал: «Уберите детей, я никогда для них не писал». Тем не менее, великий сказочник писал просто и ясно, а некоторые словесные находки Коваля дети попросту не поймут. Да и он никогда не думал о детях — свои лингвистические выкрутасы он адресовал взрослой «элите» — «оригинальничал», по выражению Снегирева. К счастью, придя в «Мурзилку» к Митяеву, Коваль отошел от Сапгира и Холина, и начал писать реалистические стихи (пару я иллюстрировал), а затем свою лучшую прозу — чистую и упругую.
Коваль дружил с издательствами, ходил на чаепития, рассказывал о задумках, внушал, что его проза гениальна — «посильней, чем у Петрушевской и разных Пьецухов», и что за нее надо платить соответственно.
— Пробивать рукописи — большая работа, — говорил он мне. — Надо заранее все просчитывать, подключать разных деятелей, организовывать свой образ, чтобы твое имя постоянно было на слуху. С издательствами надо дружить, а ты, дурак, никуда не ходишь, и в этом твоя ошибка. Тоже мне скромник! Скромность — верный путь в безвестность, едрена вошь! (он-то немало делал, чтобы приумножить свою известность).
Бывало, приходит в ресторан с издателями, идет через Пестрый зал мимо друзей, с которыми пьянствует ежедневно, и которых издатели тоже прекрасно знают, но с собой не приглашает. И Шульжик, и Сергиенко, тоже обмывали книги с издателями, но всегда приглашали друзей. Остальные обмывали только с друзьями, подарив редактору цветы, коробку конфет, а я и без этих подарков — не из жадности, просто боялся, что мой жест расценят, как подхалимство; наверняка поступал глупо, но не мог переступить через себя.
К работе писателей сверстников Коваль относился резко. Мало кого читал (обычно, по его словам «первую и последнюю строку»).
— Пьецух хороший парень, но пишет такую х…
О мультфильмах Успенского:
— Слабая драматургия (можно подумать, мультфильмы на его сказки сильнее; видел я про подсолнух — барахло!).
Яхнина считал ловким компилятором, Кушака — ремесленником, С. Иванова — «маленьким Алексиным», в фамилии Шульжика видел «что-то воровское», считал, что тот вообще ничего не написал. Из писателей нашего цеха ценил только Снегирева и Сергиенко; ну, вроде, и меня. Говорил, во всяком случае. Хотя, думаю, при этом имел в виду мою ценность, как собутыльника. Остальных вообще не считал писателями. Кстати, когда заходил разговор о литературе, он вспоминал только великих классиков, при этом беззастенчиво сравнивал их с собой; частенько и у великих находил погрешности (работал под Льва Толстого).
Повторюсь, последние годы Коваль мало кого читал (как и многие из нас, за исключением Мазнина и
