так уж искренни, как кажется, и сделал вывод: тот, кто всех подряд гладит по головке, любит только себя. В ЦДЛ он частенько направо-налево отвешивает комплименты, а потом наедине с тобой может всех, кого нахваливал, отругать по первое число. Такая петрушка. Короче, Мазнин такой же «святоша» и беспредельный эгоист, как все мы, только одни из нас знают свои пороки, а другие нет; он из числа не знающих. Собственно, сейчас, в старости, когда он прочно замкнулся в своем домашнем мирке, его вселенское любвеобилие сияет особенно ярко.
А был Мазнин прекрасен — держался невозмутимо, выдержанно, внимательно слушал собеседников, только когда речь заходила об искусстве, становился голосистым неуемным воителем: сам себя заводил (на манер Гитлера и Муссолини), спешил щегольнуть эрудицией и ослепительной фантазией; в запале, для большей убедительности слов, засучивал рукава рубахи, обнажая татуировки на руках (какие-то мотивы с иероглифами и змеями), давая понять, что у него огромный жизненный опыт и он общался не только с писателями. Выступая, он не забывал соблюдать тонкости застольного этикета: отодвигал от края стола рюмки, красиво раскладывал бутерброды, убирал под стол пустые бутылки, а закуривая «Беломор», выпускал дым не в лицо собеседников, как некоторые, а в потолок да еще разгонял его рукой и время от времени относил пепельницу с окурками на подсобный стол и брал чистую (он патологический аккуратист и чистюля).
В настрое Мазнин попросту околдовывал нас, его мысли раскачивались по невероятной амплитуде, а неожиданные образы заставляли почесывать в затылке; за столом, на небольшом пространстве он создавал роскошные храмы и прямо рвался в поднебесье — это он, безумец, делал мастерски. Вот только, когда расстанешься с ним, храмы рушились; от его зажигательных лекций оставались обрывки фраз, какие-то строчки, но ничего конкретного — так он умел затуманить мозги. Кушак говорил:
— Игоря надо записывать на магнитофон.
Верно, надо было, но слушать запись предварительно выпив водки, не иначе, ведь его порывы хороши только в определенной атмосфере. Это я понял позднее, когда он напечатал статью в журнале «Детская литература». Статья выглядела обычным застольным сумбурным потоком, но изложенным на бумаге.
— Бред сумасшедшего, у автора в голове каша, — грубо сказал Приходько.
Я сказал бы — словесный винегрет. Неужели Мазнин не понимает, что писать обо всем, значит писать ни о чем? Кстати, в следующем номере журнала какой-то сибирский писатель врезал Мазнину на полную катушку, спокойно и обоснованно раздолбал его. Но, повторяю, во время дружеской попойки Мазнин был прекрасен, заговаривал нам зубы как надо. Теперь-то я часто вспоминаю того искрометного моего друга и думаю — его уже никто не сможет повторить.
Не так давно мы с ним выпивали в «подвале» (нижнем буфете), вдруг кто-то сказал, что в Малом зале вечер поэта, нашего хорошего знакомого; мы с Мазниным решили выступить.
Войдя в зал, Мазнин поднял руку и попросил слова. Он, как всегда, говорил блестяще. Я, дожидаясь своей очереди, стоял у входа. С последнего ряда демонстративно поднялся П. Синявский, слабый поэт и угрюмый человек; направляясь к выходу, он бросил мне:
— Мазнин напился, гад, как…
Я вступился за друга:
— Ты и трезвый так не скажешь, — и начал ему рассказывать про Наполеона, которому жаловались на выпивки двух его генералов, а он сказал: «Узнайте марку вина, которое они пьют и раздайте другим генералам, чтобы они так же хорошо воевали».
Не дослушав меня, Синявский вышел из зала.
Раньше, при коммунистах, Мазнин чересчур сгущал краски:
— …Мы жили под страхом, точно в железных коробках, и еще неизвестно, какому поколению больше досталось: предыдущему, уничтоженному войной, или нашему, с искореженными душами?
Такого рода громоподобные сентенции кое-кто рассматривал, как поджигательные заявления и провокацию, считая Мазнина стукачом (например, редакторша Н. Постникова, которая проработала с ним в «Детском мире» много лет). Это, конечно, дурацкое утверждение, но кое в чем мой друг перегибал — не так уж ему и «досталось». Все-таки он закончил престижный вуз, работал в издательстве, от «Дома дружбы» умудрился съездить в Тунис и Марокко, когда мы о поездках за границу и не мечтали, и книжки стихов выпустил одним из первых, и жил в большой прекрасной квартире со стеллажами книг от пола до потолка, и по машине они с Кушаком купили одни из первых… правда, Кушак в первую же поездку врезался в стену дома и от такого горячего поцелуя машина превратилась в консервную банку (хорошо, что сам уцелел), а Мазнин и вовсе не прокатился ни разу — пока заканчивал автошколу, его машину «раздели» (сняли колеса), после чего он продал свое сокровище.
Временами и сейчас Мазнин является в ЦДЛ не с легким сердцем, и на чем свет стоит кроет уже «демократов»:
— Негодяи! Агенты Америки. Все их реформы проплачены из-за океана. Американцы вбухали миллионы долларов, чтобы привести их к власти, но это им не поможет, скоро всех скинут, вот увидите.
Иногда его переполняют и личные обиды:
— …Мало того, что не издают мои книжки, в «Премьере» вышел сборник, где под моими переводами стоит фамилия — Берестов. Больше никаких дел с ними иметь не буду.
Мазнин окончил Педагогический институт; пока учился, подрабатывал истопником, поскольку жил с матерью (отец погиб в финскую войну); после института преподавал литературу в каком-то техникуме, где слыл «самым любимым» преподавателем. Уже в зрелости мы с ним не раз на улице встречали его бывших студенток; они бросались к нему на шею, целовали, называли «талантливым, гениальным». А он, всегда такой уверенный в себе, вдруг впадал в застенчивость: краснел, похлопывал по карманам куртки, разыскивая папиросы и спички, и бормотал:
— Да что вы! Все это — чепуха, как и многое другое на свете.
Кстати, насчет уверенности Мазнина я загнул — он уверенно болтал о всякой всячине, а когда дело касалось его творчества, наоборот был крайне неуверен в себе — то и дело напрашивался на комплименты (в основном у женщин), искал поддержки в заблуждении на свой счет:
— …Вам понравилось, да?.. Правда, пушкинские строчки?
И женщины нахваливали его, как ребенка или слабоумного старичка.
Он частенько напоминает, что и родился в один день с гением русской словесности; возможно, он не прочь повторить слова Маяковского — мол, после смерти будем стоять почти что рядом — на «М» и на «П»; не знаю, помнит ли он реплику Есенина — мол, между вами «НО».
А что касается педагогического таланта Мазнина… уж если он нам запудривал мозги, то чего говорить про молодежь? Наверняка, их светлые головы он нагружал под завязку.
Когда мы познакомились, Мазнин работал редактором в «Детском мире», вовсю писал стихи и был семьянином пуританином. Он сразу меня поразил блестящим знанием истории России, и не той, которую я знал по учебникам, а той, которую он откопал в спецхране «Ленинки» и которая была скрыта от широкой публики. В сравнении с глубоко начитанным, книголюбом коллекционером Мазниным (он вечно копался у букинистов, прямо въедался в книги, смаковал абзацы, словно напитки), я оказался полным невеждой (к своему стыду, даже мало читал классиков — так уж сложилось в моей жизни) и политически безграмотным лопухом. Мазнин всерьез взялся за мое литературное образование — выдавал книги из своей домашней библиотеки. У него была (и есть) большущая, потрясающая библиотека, и он, в отличие от многих литературных людей, щедро раздавал книги. На моих глазах не раз говорил совершенно незнакомому человеку:
— Как, вы это не читали?! Непременно прочитайте, это потрясающая вещь! Завтра же вам принесу.
И никогда не забывал своих обещаний, несмотря на то, что книги не всегда возвращали. К сожалению, в полосу безденежья Мазнин за бесценок распродал множество редких книг, но и то, что осталось, впечатляет.
В литературе Мазнин имел на меня нешуточное влияние, оздоравливающее воздействие. Во-первых, о чем бы не заходил разговор, он все переводил в литературные понятия, ко всему имел свой подход; во- вторых, открыл мне латиноамериканских прозаиков; в-третьих, чихвостил меня, как никто другой, всячески