Проговорив до часа ночи, мы обменялись книжками (я подарил Кушаку свою, которую издал за свой счет, он мне — четыре тома «Сатиры»); затем Кушак проводил меня до метро и мы тепло попрощались. Почему-то я подумал, что так хорошо мы вряд ли еще когда посидим.
Заканчивая о Кушаке, одно могу сказать точно: он прежний, бесприютный поэт, опухший от пьянок, всегда с «новыми строчками» — был для меня намного интересней и дороже, чем нынешний — трезвый, деловой, процветающий издатель. Я помню наши ежевечерние застолья, когда он читал стихи и я завидовал его вдохновению и мастерству; помню, как выпивая, он никогда не терял голову, и сколько бы мы не говорили, все не могли наговориться; помню, как с закрытием ЦДЛ мы шли к Пал Палычу или ехали к каким-нибудь женщинам… Это было замечательное время; мы уже далеко ушли от него, и сейчас я с трудом вспоминаю всякие размолвки и обиды (вспомнил всего три-четыре эпизода за сорок лет, что мы знаем друг друга), а все хорошее проявляется выпукло и ярко — оно неисчерпаемо, его не втиснуть в рамки очерка, оно достойно повести. Помню точно — в те дни, даже после крепкой попойки и бессонной ночи, рано утром, расставаясь с Кушаком, мне было грустновато — все казалось, мы мало поговорили. И почему-то каждый раз, когда я брел домой, на улицах стояла тишина, которая обычно бывает после праздника.
Тезка
Известный друг мой Леонид Яхнин на большинстве фотографий смотрится шикарно, ничего не скажешь — взгляд пронзительный, ухмылка — всем своим видом он дает понять, что для него нет загадок в этом мире. На одном из последних снимков он и вовсе выглядит важной шишкой: стоит выпятив пузо (раздулся от собственной значимости), двумя пальцами подкручивает усы, смотрит спокойно, как и подобает преуспевающему писателю, человеку большого ума. Кстати, из дюжины героев этих очерков чисто внешне, Яхнин больше всех похож на писателя (даже немного на Фолкнера, а курит так же много, как Марк Твен), а меньше всех похожи мы с Тарловским (меня, уже говорил, принимали и за посыльного, и за водопроводчика, а вечный хандрун Тарловский больше смахивает на незадачливого школьного учителя или на безработного музыканта). Получив диплом Андерсена, Яхнин задрал нос (похоже, решил, что и в самом деле создал шедевры) и высокомерно заявил мне:
— Я известный, хе-хе, меня все знают, а тебя, Сергеев, никто не знает, — и дальше, воодушевившись, в наступательном стиле. — Сейчас полно издательств, надо бегать по ним, предлагать себя, а ты никуда не ходишь, только пьянствуешь в ЦДЛ.
На следующий день он понял, что перестарался, до него дошло, что мне, старому хрену, как-то уже поздно бегать по издательствам, и если меня никто не знает за столько лет работы в литературе, то теперь в нее и соваться нечего, что я попросту прожил зря. Он позвонил с повинной, сказал, что наболтал спьяна. Изворотливый хитрюга! Он много не пьет и никогда не бывает пьяным (слишком любит себя и бережет), только болтает «вчера так напился» и прочее — тоже мне выпивала! Сразу говорю — с искренностью у него напряг. Но понятно, то что он, гусь, позвонил, уже ему жирный плюс. Кушак, например, нахамит, но никогда не извинится — всегда считает себя правым. Я ни разу от него не слышал «я не прав».
Со старым беззубым ворчуном Яхниным мы знакомы не один десяток лет и одно время крепко дружили — лет двадцать, не меньше. Мы не были одного покроя, но наши взгляды на многое совпадали, нам нравилось одно и то же в искусстве (здесь понимали друг друга с полуслова), в один голос чихвостили и нахваливали товарищей по «цеху», а уж когда заводили говорильню с женщинами, против нашего тандема было трудно устоять, не зря же нас считали «крупнейшими специалистами» в этих делах.
Еще будучи студентом архитектурного института, Яхнин занялся поэзией; больше, конечно, крутил романы, но все же успевал пописывать и стишата. После окончания института он два года работал в проектной мастерской и, по его словам, принимал участие в создании Зеленограда — то есть, как молодой творец пошел семимильными шагами в гору и ему уже светили всякие премии, но он почему-то сбежал с той горы и полностью переключился на литературу (некоторое время в нем архитектор боролся с писателем, но потом со стороны Яхнин посчитал путь писателя более легким и выигрышным).
Бесспорно, Яхнин мощная фигура; он выдумщик, у него врожденное чувство слова и трезвый, расчетливый ум. Это сочетание — способностей и практичности (а о его деловой хватке, умении приспосабливаться к новым требованиям и вкусам, ходят легенды; у него редкое чувство момента — он, как паук, мгновенно улавливает колебание паутины) сразу же дало результат — с оглушительной скоростью он выпустил несколько книжек сказок и его приняли в Союз писателей.
Вскоре «Мастер момента» нашел собственную жилу — югославских поэтов, и начал делать подстрочники по словарю, но позднее познакомился с югославкой, которая была замужем за русским, намурлыкал ей что-то, влюбил в себя, и полгода она сидела над его текстами.
В двадцать пять лет Яхнин женился на сокурснице по институту, и после рождения сына некоторое время являл собой пример добропорядочного семьянина. (По словам Мазнина, в то время, используя набор приемов, прямо-таки штамповал сказки; некоторые печатал под фамилией жены). Когда мы познакомились, он уже был в разводе и скитался по чужим квартирам, переезжал от одной крали к другой, причем у одной оставлял книги, у другой — одежду, поскольку покидал женщин внезапно, во время ссор. Закуривал и улепетывал. Вслед ему летели его вещи.
— Я как ящерица, — объяснял мне. — Лучше оставить хвост, но уцелеть самому.
Раз в неделю Яхнин навещал бывшую жену и сына и ежедневно звонил им, справлялся о самочувствии и делах вообще.
— Что ты названиваешь? — не раз возмущалась его бывшая благоверная. — Хочешь вернуться в семью, возвращайся, а нет, так перестань нас терзать. И вообще, отдай ключи от квартиры и без звонка не появляйся. Я тебе что, соломенная вдова?! Я ведь могу кого-нибудь пригласить к себе.
Она была права — обормот Яхнин вел себя как собака на сене: возвращаться в семью не собирался, но и свободу жены стеснял, пока она не завела поклонника. Но еще раньше Яхнин устроил гражданский брак с Луковниковой — эта штучка вцепилась в него, как пиявка. Знающие люди говорили, что благодаря этой особе Яхнин и стал переводчиком югославской литературы и с ее помощью получил членский билет, а потом и влез во власть детской секции (из ящерицы превратился в крокодила).
Когда Яхнин ушел от Луковниковой (это было верным решением), мы стали встречаться почти ежедневно. В то время его, как и меня, не тяготило одиночество, но если я считал наше положение идеальным, то Яхнин придерживался мнения, что оно, это наше положение, — некое абсурдное совершенство. То есть, с одной стороны, он, как творческий человек, не может, чтобы «женщина вечно маячила» в квартире и «стояла за спиной, когда работаешь» (он справедливо считал, что день без работы — потерянный день); с другой — «глупо трястись над своей свободой и все же неплохо, когда кто-то заботится о тебе, разгружает быт и прочее». Короче, он пришел к компромиссному решению и время от времени заводил удобную сожительницу, но в загс, молодчина, не спешил.
— Жениться в нашем возрасте сложно, — объяснял разным праведникам. — Нужна «совершенная» женщина, которую хорошо знаешь, с которой общие интересы, привычки, а это наскоком не случается, только в совместной жизни. — И, обращаясь ко мне, добавлял: — Если уж в молодости не могли ужиться с женщинами, то сейчас и подавно.
— А по-моему, хорошо, что мы разделались с женами, — пыжился я. — Теперь можно серьезно заняться работой.
— Зачем нам жены? — откликался Яхнин. — Нас до сих пор кадрят женщины. Недавно еду в автобусе, одна юная девица прямо пожирает глазами. Я уж и кепку снял, показываю ей лысину, а ее ничего не останавливает, все смотрит, улыбается и шепчет свой телефон…
Яхнин постоянно вешает на друзей свои проблемы (чаще всего надуманные). Стоит кому-нибудь заикнуться о безденежье или о плохом самочувствии, как он не дослушав, скривившись, начинает плакаться:
— Ой, а у меня вчера там болело, сегодня здесь… — и дальше полчаса рассказывает про свои семнадцать болезней, про «скорбные листы» в поликлинике; ему всегда кажется, что его болезни тяжелей, чем у других (на жалобы о болезнях он, нытик, тратит половину жизни).
— Береги себя, ведь за твоим здоровьем следит весь мир, — сказал я как-то.
