подползла к нему. Тихо, тихо, совсем тихо. Ухо, губы. Сними с предохранителя, шепнул он. Я сняла. Щелк — звук, казалось, прогремел, лес задрожал. Он посмотрел на меня взглядом разведчика. Они, в бункере, нас обнаружили, наш радиопередатчик накрылся, никто не знает, где мы, вернемся ли мы живыми в нашу часть, уничтожим ли тех, в бункере? Я перевела взгляд, отползла на место, где лежала до этого, и снова прижала к щеке ружье. Я чувствовала беспокойство. Беспокойство. Беспокойство. Это беспокойство, беспокойство, беспокойство я повторяю не для того, чтобы перейти к рассказу о нашей дочери, которая внесла в нашу жизнь беспокойство. Хотя так кажется, господа, на самом деле это не так. Я чувствовала беспокойство на границе этого луга, пока ждала врага. Я чувствовала беспокойство и тогда, когда у нас родилась дочь, которую я часто воспринимала как врага. Беспокойство может называться по-разному, но у него одно лицо. Беспокойство нарастает в тебе, вскипает, охватывает тебя, парализует твой мозг, заставляет сжать зубы и кулаки, желудок тоже сжимается, а сердце начинает биться неправильным ритмом, дыбом поднимаются волосы на голове, затылок делается потным, губы растягиваются в широкой улыбке, беспокойство заставляет тебя и хохотать и плакать. Мое беспокойство могло принимать форму и ночного крика моей дочери, и ее улыбки, когда мне было не до смеха, и ее бессонницы, когда у меня слипались глаза. Да, дочь внесла в нашу жизнь беспокойство.
Он часто бывал зол, именно зол. Зачем ты взяла взаймы денег, чтобы подключить телефон, кто тебя просил подписывать заказ на подключение, ты кто такая? Постой, нам же повезло, подвернулся случай подключиться, несмотря на то что квартиру мы снимаем, это нам устроил хозяин, когда мы съедем, номер останется за нами, подключение можно оплатить в рассрочку, зачем отказываться от возможности поставить телефон? Кому он нужен, этот твой телефон, кому ты собираешься звонить, у тебя есть телефон в школе, у меня на работе. Ты просто ненормальный, у меня тряслись руки, а когда Эка пойдет в школу, она же по полдня будет оставаться дома одна. Когда Эка пойдет в первый класс… Когда Эка пойдет в первый класс. Эка грудной ребенок, может быть, она вообще никогда не пойдет в первый класс! Ну, знаешь… Ты ненормальный, мне стало страшно. Он сидел за столом, я стояла возле раковины. Кто ненормальный, он встал. Он сопел и бросал взгляды на стеклянную дверь, которая отделяла нашу кухню от столовой хозяев. Тут он вспомнил, что хозяин на несколько дней уехал в Славонию. Кто ненормальный, повысил он голос. Что ты сердишься, у меня вспотел затылок. Я хотела успокоить человека, который сам не понимал, что сказал, он сгоряча ляпнул, что Эка не доживет до семи лет, он, должно быть, болен, не в своем уме, страшно возбужден, кто его знает, что с ним произошло, мне не следовало поднимать эту тему, про телефон нужно было сказать после обеда, когда он голоден, он себя не контролирует, он никогда бы не сказал такого, если бы что-то его не разволновало, может быть, он плохо себя чувствует… Почему ты повышаешь голос, я пыталась говорить спокойно. Я запиналась. Не то, неправильно! Ребенок… Опять не то, опять неправильно! Ни звука о ребенке, оставь ребенка в покое. Ты пролезла в мою жизнь и теперь хочешь полностью взять меня под контроль, сегодня ты, не спросив меня, поставишь у нас дома телефон, а уже завтра кто-нибудь будет тебя ебать, пока я горбачусь на тебя и на твоего ебаря… Стой, ты о чем, какой ебарь, опомнись, мы говорим о телефоне… Нет, мы говорим о вмешательстве в мою жизнь без моего на то разрешения! Подключение телефона — это вмешательство и в мою жизнь, если уж мы заговорили о вмешательстве, я снизила тон. Я вмешаюсь в свою жизнь, подключу телефон на свое имя, это будет мой телефон, ты звони по телефону на работе, а я буду звонить и на работе, и дома, телефон — это… Он ударил меня, неожиданно. Врезал левой рукой, прямо по лицу. Я соскользнула на пол. Я трясла головой, сидя на плитках и прислонившись к дверце мойки, перед моими глазами мелькали кадры удивительного фильма.
Мы с ним в парке в Опатии, он бежит навстречу мне с большой веткой цветущей мимозы. Мы купаемся в море, далеко-далеко от берега, рядом с нами плавает фиолетовый надувной матрац, он стаскивает с меня трусики от купального костюма, мы смотрим в глубину: далеко под нами парит в воде его сперма. Мне вручают диплом учительницы, я вижу чью-то широкую, веселую улыбку, ох, я бросаюсь ему на шею! Мы в самом дорогом ресторане Опатии, обед оплачивали его старики, он окончил институт, получил диплом, официанты в толстых униформах, весь персонал ресторана, включая официанток, выглядит как южноамериканские генералы. Жара, у официантов по лицу стекает пот. А вдруг их пот попал и на наши устрицы? За один час официантки сменили по три генеральские блузки. Моя старуха лежит на полу, старик прыгает по ее телу, бабушка причитает: айоооой, люди, помогитеее… Мы собирались с ним в первый раз трахнуться в парке, и тут появился сторож, я перед незнакомым мужчиной при свете фонаря натягивала трусики, вместо того чтобы сунуть их в сумочку, выйти из парка и надеть в ста метрах от входа… Боже! Какой странный фильм! Глядя назад, я смешала и перепутала и годы, и мужчин. Почему перед моими глазами проносились эти кадры, без порядка, без логики? Например, фиолетовый надувной матрац вовсе не был частью нашей совместной жизни, на нем я трахалась с зубным врачом, практикантом, моя старуха, лежащая на плитках пола, ладно, тут еще есть какая-то логика… Я сидела на полу, она лежала на полу, мой мозг сформулировал вывод: дорогая, ты совсем не продвинулась, твоя жизнь это не рывок, между сидеть на полу и лежать на полу большой разницы нет… А может, и не следует анализировать картины, проносившиеся в голове, пока я сидела в кухне на полу, а в голове у меня стоял звон от первого удара мужа. Зачем анализировать? Нужно было приподняться, потом подняться. Я теряла сознание. Поэтому я не приподнялась и не поднялась. Я продолжала сидеть, прислонившись к дверце мойки, это я уже сказала, спиной я чувствовала круглую деревянную ручку. Послушай, неужели мы с тобой не можем нормально поговорить? Я же сказал тебе, телефон мне не нужен, у меня на это есть свои причины. Почему ты никогда не хочешь сделать паузу перед тем, как принять очередное истерическое решение? Сегодня телефон, завтра… Я приподнялась. Дверь кухни, та, которая ведет в сад, а оттуда на улицу, была приоткрыта, я закричу, я убегу! Я не под замком, я не в заключении, я на свободе, в маленькой кухне, которая даже не настоящая кухня, я паникую без причины, дверь приоткрыта, я могу выйти, от свободы меня отделяет один шаг, это не тюрьма, я не жертва, которая не может спастись, по улице идут люди, вот смотри, проезжают машины, сосед чинит мальчишкам велосипед, в саду собака, она срет в соседский шпинат, соседка часто приносит нам шпинат для обеда, а собаки, если облюбуют место, где насрать, так потом стараются всегда срать именно там, ее шпинат мы есть больше не будем, я его буду заворачивать в газету и выбрасывать в мусорный бак, но не рядом с нашими домами, а подальше, чтобы соседка не заметила… Вот что вертелось у меня в голове. Правда, насчет собак и того, где они срут, я не очень уверена, о животных я знаю мало. Послушай, давай мы с тобой поговорим, я села на табуретку. Расстояние между нами было слишком маленьким, я чувствовала его запах, сладкий, немного прогорклый, вонь пота, пробивающаяся через дезодорант. Я смотрела на его грудь в белой футболке. Кому ты хочешь доказать, что можешь свалить меня на пол?! Я пыталась контролировать свой голос, не хотела, чтобы он заметил, что я его боюсь. Зрителей здесь нет, мы не на ринге, публика сидит по домам, хозяева в Славонии, полечись, если у тебя нервы расшатались, вот так я говорила. А теперь послушай меня ты, он был спокоен, почти любезен, зачем ты меня провоцируешь? Провоцируешь, а потом, когда получаешь за это, начинаешь задавать вопросы. Когда получила, поправила его я, я получила в первый раз, ты что, собираешься это повторить? Я не собираюсь этого повторять, если ты серьезно поговоришь сама с собой. Если ты научишься себя контролировать, мы будем жить с тобой долго и счастливо, улыбнулся он. Уточка моя, сказал он, возьми себя в руки, уточка. Если ты думаешь, что я тебя боюсь, то ты ошибаешься, сказала я. Я медленно открыла полузакрытую дверь, именно медленно, безо всякой спешки, и вышла на улицу. Эка заплакала, я вернулась, взяла ее на руки. Я носила ее на руках по нашему рабочему кварталу, смотрела на мужчин и женщин, они сидели перед своими бетонными норами, похожими одна на другую как две капли воды. Куда мне было идти? Банк выдал нам жилищный кредит, скоро мы сможем поселиться в двухкомнатной квартире с гостиной, в квартире и телефон будет, зачем мне было так спешить, неужели не могла еще шесть месяцев прожить без телефона? Мы сделали несколько кругов вокруг дома и вернулись. Не знаю, чем развлекалась Эка у меня на руках, может быть, радовалась встречным кошкам и собакам, я не помню эпизодов из жизни нашей дочери. Они меня никогда особенно не интересовали. И в кухне, и в комнате было пусто, машины тоже не было. Как было бы страшно, если бы мы действительно поругались, если бы разошлись, если бы он бросил меня?!! Мы бы с Экой возвращались в эту жалкую кухню и комнату. И жили бы без мужчины?!! Если бы я не была такой сумасшедшей, если бы не настаивала на всякой херне, если бы была не так агрессивна, если бы обращалась с ним так, как нужно, все было бы по-другому. Мне нужно было затащить его в постель, потрахаться, после траханья сказать, что за телефон можно заплатить в рассрочку, оформим телефон на твое имя, на твое имя, на твое имя! На твое имя!! Ты судья, ты в недалеком будущем можешь стать председателем суда, судье никак нельзя без телефона, даже шесть месяцев. Если бы я сказала то, что нужно было сказать, у меня под
