— Вы же, по-моему, собирались сказать, что он, на чердаке, производит столько шума, что один его припадок вы приняли за выстрелы.
— Я передумал, — говорит Листер.
— Почему? — спрашивает мистер Макгир.
Листер морщится, прикрывает глаза, и мистер Макгир снова включает аппарат. Кружатся бобины.
— Барон отдал приказ ни под каким видом их не беспокоить, — говорит Листер.
— А дальше? — спрашивает мистер Макгир.
— Отмотайте-ка назад, мистер Макгир.
Мистер Макгир отматывает ленту и осторожно останавливает вращение бобин совсем близко от начала.
— Здесь, — он говорит, — здесь где-то начинается ваша часть. — Он включает звук.
Аппарат дважды долго, театрально вздыхает, после чего женский голос произносит:
— Ежегодно, первого мая, я поднималась в Атласские горы и приносила лавровую гирлянду в жертву Аполлону. И вот однажды, в один прекрасный майский день, он сошел со своей огненной колесницы и...
Мистер Макгир выключил и теперь без звука пропускает ленту опять вперед.
— Это, видимо, последняя ваша запись Клопштоков, — говорит Листер.
— Да, последняя.
— Могли бы и свежие ленты нам оставить. Нас совершенно не колышет, какой там номер отмочил Аполлон.
— Я весь этот кусок сотру, когда станем размножать. Можете не беспокоиться. — Мистер Макгир встает, чтобы выключить аппарат.
— Чему суждено всплыть, то всплывет. — Листер встает и ждет, пока мистер Макгир укладывает провод и укрепляет крышку на магнитофоне. И потом, подняв его, выходит следом за Листером из комнаты. — Тяжелая штуковина, однако, — он говорит, — с места на место его таскать.
Они спускаются по лестнице до первой площадки служебного крыла. Здесь Листер поворачивает к парадной лестнице, и мистер Макгир, первоначально, кажется, намеревавшийся не отклоняясь продолжать свой спуск, после некоторой заминки следует за ним.
— Не слышу голосов, — говорит Листер, на ходу разглядывая черно-белые плитки на дне лестничного колодца. — Книги хранят молчание.
Спустились до первого этажа. Мистер Макгир стоит навьюченный, Листер подходит к двери библиотеки. Ждет, поворачивает ручку, легонько нажимает; дверь не поддается.
— Заперто. — Листер отворачивается. — И тихо. Идем дальше. — Он направляется к крылу для слуг. — Столько еще всего надо упорядочить, одновременно привнося уместный хаос.
III
— Все так быстро, наверно, было. Интересно, чувствовали они чего-то? — говорит Элоиз. — Может, еще и сейчас чего-то чувствуют. Кто-то, может, и живой еще пока.
Листер говорит:
— Животрепещущий вопрос.
— Листер, Пабло, — говорит мистер Сэмюэл, обходя людскую с фотоаппаратом, — встаньте рядом. Листер, положите руку на спинку стула.
Листер кладет руку на плечо Пабло.
— Зачем? Как-то это выглядит не очень, — говорит мистер Сэмюэл.
— Листер сам решит, — говорит Элинор, но тут же Листер говорит:
— Это я его утешаю.
— Но тогда у Пабло должен быть безутешный вид, — размышляет мистер Сэмюэл. — Сама по себе идея продуктивна.
— Прими безутешный вид, Пабло, — рекомендует Листер. — Представь себе что-нибудь печальное, вообрази себя, скажем, на месте Виктора Пассера.
Фотоаппарат тихо пощелкивает, как машина на хорошо налаженном ходу. Мистер Сэмюэл на несколько шагов пятится, целится под другим углом. Потом передвигает лампу, говорит: «Сюда смотрите», — пальцем зацепляя воздух.
— Пабло уже второй раз хмыкнул, — замечает Элинор. — Вы бы поаккуратней.
— Мистер Сэмюэл знает, что негативчики мои, — говорит Листер. — Правда, мистер Сэмюэл?
— Да, — подтверждает мистер Сэмюэл.
— А где венок? — спрашивает Листер. — Где наша цветочная дань?
— У меня в спальне, на полу, — отзывается Элоиз.
— Сходи принеси.
— Ой, я так устала.
— Я схожу. — Адриан идет к двери, и, едва он ее приоткрывает, сверху летит протяжный вопль.
— Сестра Бартон на ночь укола ему не сделала, — говорит Листер. — Интересно, почему бы это?
— Сестра Бартон в мерехлюндии. Она к ужину не притронулась, — объясняет Кловис.
— Это у нее страх. Что ж, чувство возбуждающее, — говорит Листер. — На любителя.
— Я ей отправил холодную куриную грудку и зеленый салат, раскроенный в полосочку на швейцарский манер, поскольку она в своей наивности считает, что так подавать салат и следует, — бормочет Кловис. Он запустил пальцы за поясок на узких бедрах. Грудь его увешана золотыми медальонами. Фотоаппарат мистера Сэмюэла целится в Кловиса, который, видимо, того и ждет. Кловис опускает веки.
— Отлично. — И мистер Сэмюэл поворачивается к Элоиз.
— Бюст, исключительно, — кидает Листер, одновременно отвечая на звонок внутреннего телефона. — Он? — говорит Листер в трубку. — Зачем?
Ответ, долгий и, очевидно, неразборчивый для слуха Листера, по комнате разносится карканьем старого, простуженного ворона, покуда Листер не отвечает: «Ладно, ладно» — и вешает трубку. Потом он поворачивается, говорит:
— Его преподобия нам не хватало. Притащился на мотоцикле из Женевы. Сестра Бартон вызвала — пациента утихомиривать.
— Попахивает изменой, — замечает Элинор.
— О чем ты? — говорит Листер. — Она всегда была сама по себе, не с нами.
— Все равно она паскуда, — говорит Элоиз.
— Едет. — Листер вслушивается в близящийся треск. — Пабло, поди открой дверь.
Пабло идет к черному ходу, но треск мотора, стихнув, обогнув дом, близится к парадному.
— К парадному поехал, — заключает Листер. — Лучше я сам пойду. — Отстраняет Пабло, кинув: — Парадное, парадное, оставь, я сам. — И, пройдя по черно-белым плиткам, встречает его преподобие.
— Добрый вечер, Листер. Я думал, вы легли, — говорит седовласая духовная особа с вязаной шапочкой в руке.
— Нет, ваше преподобие, — отвечает Листер, — никто у нас не лег.
— А-а, ну-ну, а я отправился к парадному, сочтя, что вы легли. В библиотеке свет, и я решил, что мне, возможно, барон откроет. — Он кидает взгляд вверх по лестнице. — Притих. Заснул? Сестра Бартон срочно меня вызвала.
— Сестра Бартон не права, что вытащила вас, ваше преподобие, но я должен признаться, при виде вас испытываю большое облегчение, и в конечном счете она, возможно, и права.
— Ваши загадки, Листер.
Его преподобие высок ростом, костляв и хил. Он стягивает тяжелую дубленку. Обнаруживается стола при темно-сером костюме. Он очень стар, но в нем есть еще, кажется, жизненная сила, хоть впечатление это, не исключено, основывается лишь на сочетании очевидной дряхлости с некоторой прытью: пустился же человек на мотоцикле в эдакую ночь.
