тропического великолепия, самой природой задуманного, чтобы воскресить их любовь, Эрик оставался погруженным в себя и не пошел на интимный контакт.
Вернувшись домой, Нэнси взяла на месяц отпуск и попыталась на фоне домашней жизни предпринять последние усилия, чтобы вернуть расположение мужа. Она даже звонила его матери и спрашивала, как готовить мучные изделия, каким стиральным порошком пользоваться и как натирать полы, едва скрывая свою ненависть не только к самим этим домашним заботам, но и к их обсуждению. То ли дело — азарт отслеживания рыночных цен в рамках напряженного графика командировочных поездок, когда надо вписаться в деловой темп столь же активных и даже агрессивных, но стильно одетых, лощеных людей, изысканных, как она сама. Дома же Нэнси чувствовала, что жизнь потеряла смысл.
Ее попытка стать домохозяйкой потерпела неудачу. Эрик очень скоро осознал это и сказал:
— Тебе лучше вернуться на работу. По-моему, оставаясь здесь, ты свихнешься.
В октябре Нэнси последовала этому совету. И все же не оставляла попыток вернуть его обратно. Последняя надежда была связана с его родней. В одну из пятниц, вечером, когда Эрик вернулся с рыбалки не слишком поздно, Нэнси сказала:
— Дорогой, может пригласим в это воскресенье Майка и Барбару? Это моя вина, что мы не дружим с ними, но я хочу ее исправить. Давай позовем их на ужин. Можно приготовить лингуини и соус из моллюсков.
— Хорошо, — сказал он безразлично.
С новой стрижкой, которая делала его похожим на военного, и в очках, Эрик сидел за кухонным столом и заполнял документацию своей чартерной компании. Да... у него был замечательный профиль: прямой нос, характерно изогнутые губы, красивый подбородок, как у молодого Чарльза Линдберга. Весь его вид возбуждал ее, и Нэнси с грустью вспомнила, как... это... происходило между ними. Притронется ли он к ней когда-нибудь?.. Она присела на корточки рядом с его стулом, положила руку ему на плечо и пощекотала пальцем мочку уха.
— Эй...
Он взглянул на нее.
— Мне бы хотелось...
Он поправил очки. Карандаш вновь задвигался по бумаге.
— Нэнси, я работаю.
Она настаивала:
— Ты говорил, что хочешь ребенка... Я попыталась. Ты обвинил меня в высокомерии по отношению к твоей семье. Я признаю себя виноватой и стараюсь исправиться. Ты хотел, чтобы я оставалась дома. Я попробовала, но ничего хорошего из этого не получилось. Что еще я делаю не так, Эрик?
Карандаш замер, но на этот раз он даже не взглянул на нее.
— Ты все делаешь так, — ответил он.
Она встала и запустила руки в карманы его рубашки, сокрушенная осознанием того, что пыталась скрыть от себя все эти недели. Ее муж не любит ее. Она теперь знает это так же хорошо, как и то, кого он любит вместо нее.
Мэгги проснулась восьмого ноября в час ночи от таких сильных схваток, что ее глаза раскрылись, как распахнутые настежь двери. Схватившись за живот, она лежала абсолютно тихо, всей душой желая, чтобы схватки скорей прекратились: они начались слишком рано — за две недели до срока.
И как же неуверенно чувствует она себя теперь, когда рядом нет мужа. Накатился еще один приступ боли. Восемь минут... терпи... терпи... зови отца... зови доктора... Доктор Маклин сказал:
— Срочно в больницу.
Рой сказал:
— Я уже еду.
Вера сказала Рою:
— Если ты думаешь увидеть меня в больнице, то сильно ошибаешься.
Доставая рубашку и ботинки, Рой ответил:
— Нет, Вера, я так не думаю. Я уже научился не полагаться на тебя в ответственные моменты.
Вера села на кровати, сетка для волос сползла на лоб, лицо исказилось гневом.
— Нет, ты только посмотри, что она натворила! Она встала между нами! Эта девка позорит нас, Рой. И убей меня, если я понимаю, почему ты...
Он хлопнул дверью, оставив ее сидеть на кровати, которую они делили более сорока лет, обхватив себя руками и все еще продолжая его пилить.
— Привет, дорогая! — бодро приветствовал дочь Рой, как только добрался до нее. — Как насчет того, чтобы впустить в мир эту маленькую личность, что в тебе копошится?
Мэгги не думала, что можно любить отца сильнее, чем она любила прежде, но следующие два часа доказали, что это возможно. Отец и дочь просто не могут пройти через такой интимный опыт, не узнав истинного характера друг друга и не соединившись новыми, еще более прочными узами.
Рой был великолепен. Он обладал всем тем, чего была лишена Вера: мягкий, бесконечно любящий, сильный, когда ей требовалась поддержка, остроумный, когда ей нужно было облегчение. Сначала ее многое беспокоило, например, что он станет свидетелем ее боли, что ее плоть будет порвана, но больше всего она боялась обнажиться перед ним, Рой же вел себя, безукоризненно. К ее облегчению, он воспринял наготу дочери естественно и спокойно, когда, помогая ей в первые минуты собраться с силами, растирал низ ее живота, впервые обнаженный перед ним.
— Ты родила своего первого ребенка, когда была еще совсем маленькой, лет в пять или шесть. Помнишь?
Она откинула голову на подушки.
— Не помнишь? — улыбнулся он. — А я помню. — Его рука делала круговые успокаивающие движения. — Это было... мы тогда развозили по домам покупки из магазина. Если кто- нибудь болел или у какой-то старухи не было машины или водительских прав, то мы доставляли продукты сами. Однажды раздался звонок в дверь, и я пошел открывать. Ты стояла на пороге с куклой, завернутой в коричневую оберточную бумагу. «Плинимай внучку из лоддома», — сказала ты и передала ее мне.
— О, папа, ты все придумал, — не смогла сдержать улыбку Мэгги.
— Нет, совсем нет. Могу поклясться будущим внуком. — Он похлопал по ее большому растянутому животу. — Ты, наверное, подслушала разговоры о родах и роддомах, и тебе казалось, что дети рождаются именно так: их приносят к двери, завернутыми в оберточную бумагу, как покупки, которые мы развозили по домам.
Она засмеялась, но в этот момент начались очередные схватки. Закрыв
