старшинству исправлял солдат Коницын, из дворян, такой же недоросль, такой же матушкин сынок, как и Володя, с большею только опытностию в разврате. В артели завелись игра, пьянство и другие шалости. Дворяне не якшались с даточными, а те служили да служили. Чудное дело! Несмотря на свою эмансипацию, Иван уважал в Володе прежнего барина, служил ему как крепостной, чистил ему амуницию, одевал, исправлял должность буфетчика и маркитанта, терпел от него ругательства, даже побои. Однажды ввечеру, когда дворяне со всего Ингерманландского полка от непомерного употребления наливок, сосланных со всех концов России заботливыми матушками, пришли в экстаз и стали хвалиться своими любовными похождениями, Ландышев с важностью стал рассказывать о своих подвигах.
— Чего! — продолжал он. — Да у меня и в Питербурхе есть малая толика красного товара.
— Полно хвастать! — сказал кто-то из товарищей.
— Хвастать! Эй, Ванька, сходи-ка домой да приведи сюда Домну!
— Домну! — спросил Иван, оторопев.
— Ну да, болван, Домну, что в судомойках.
— Да ей нельзя, барин!
— Отчего нельзя! Да разве и она расписку давала не ходить в Ингерманландский полк?
— Нет, да ей не приходится.
— Я-те дам, не приходится! Пошел, приведи!
Иван не знал, на что решиться, как вдруг вошел кто-то из сослуживцев и сказал печальным голосом:
— Господа, Ефимов умер.
— Туда ему и дорога! — закричали многие.
— Так. Да кто-то будет сержантом.
— Да кому же быть, как не Коницыну. Ведь он старший.
— Что еще мячики скажут? Завтра будут баллотировать. Я стоял на вестях в канцелярии. Адъютант писарю указ сказывал, чтобы завтра со всего полка сержантов собрать к нам нового сержанта выбирать.
Это обстоятельство разрушило общее веселие; как в кардинальском конклаве, все бросились задабривать избирателей. Артель в минуту опустела. Остался только Иван да Ерема, и, как было поздно, помоляся, оба легли спать. Ерема скоро заснул. Иван еще лежа молился о спасении Домны от греха и позора.
Рано поутру барабанный бой возвестил Ингерманландскому полку сбор. В походной церкви собрались штаб и обер-офицеры и сержанты того полка. По окончании литургии сержанты вышли вперед, на небольшом налое покоилось Евангелие. Полковой священник читал с печатной бумаги присягу, сержанты, подняв персты, громко за ним повторяли: «Я, нижеименованный, обещаюся и клянуся Всемогущим Богом, что по его царского величества указу определенное ныне баллотирование в произвождении представленных чинить мне ни для какой страсти, свойства, дружбы или вражды, но по самой истине, как я пред Богом и страшным Его судом в том ответ дать могу и как суще мне Господь Бог да поможет, аминь».
После церемонии весь штаб и сержанты при полном сборе полка отправились в полковую канцелярию. Адъютант поставил на большой стол ящик с занавесками и тремя раскрашенными трубами. На особом блюде лежали суконные мячи числом двадцать три.
— Вот видите! — сказал полковник сержантам. — Клялись вы Богу и государю избрать по совести сержанта во вторую роту из той же роты солдат. Вам прочтут список рядовых по старшинству поступления на службу. Когда вам прочтут имя, вы возьмете эти мячи, протянете руку под занавеску и бросите мяч, каждый особо, чтобы другой не видал, направо, налево или середину. По правую, видите, белая труба: если туда бросишь мяч, значит, признаешь того солдата достойным сержантской ранги; по левую — черная труба: туда бросай на недостойных, а ежели заподлинно чего не ведаешь, а сомнительство на того солдата имеешь или считаешь другого той ранги достойнейшим, пускай мяч в середину, в зеленую трубу. Благослови, Господи! Читай!
Сержанты перекрестились. Адъютант прочел:
— Авдей Коницын, в службе с 708-го года, из дворян.
Сержанты по очереди подходили к ящику и бросали мячи. Открыли ящик сомнительных — 15, недостойных — 18.
Операция сия повторилась несколько раз. Адъютант отмечал число баллов и продолжал перекличку:
— Иван Иванов сын Иванов, в службе с 713-го. Из даточных.
Все двадцать три мяча очутились в белой трубе. Дальнейшая баллотировка утвердила только преимущество Ивана пред прочими товарищами. Полковник приказал его кликнуть и, собственноручно отдав ему сержантскую трость, приказал не медля вступить в должность, не ожидая указа из Коллегии.
Можно себе представить, в какую досаду приведена была вся артель. Многие плакали. Но Володя был совершенно счастлив.
«То-то мне пойдет житье! — думал он: — оно правда, Коницын из дворян, да все-таки не покормишь, не напоишь — серчает. А Ванька у меня — держи ухо востро! Свой человек. Знатно!»
И на радости осушил последнюю флягу смородиновки. В это самое время вошел Иван.
— Смирно! — сказал он тихим, робким голосом. Все засмеялись. Иван смутился, взглянул на икону, перекрестился и сказал с какою-то торжественностью:
— Богу и царю присягал я! Вы мне не указ! Смирно, говорю вам!
— Тише, Ванька! — закричал кто-то из солдат. — Мы тебя уймем.
— Вот я тебя уйму, — отвечал Иван, и палка обновилась и распространила ужас на всю артель.
— В пятом часу на экзерцир-плац, на учение! — сказал Иван и ушел. Все пристали к Володе и просили его протекции. С нахальным смехом, лежа вверх брюхом, отвечал Володя: кому «хорошо», кому — «посмотрим», кому — «что дашь?», и заснул в чаду своего величия. Наступил и пятый час. Солдаты уходили на назначенное место, артель пустела. Последний собрался на учение Коницын, взял ружье и стал будить Володю.
— Не замай, — закричал Володя, — спать хочу.
— Пора на учение!
— Так ступай, а за меня пусть Ванька ружьем артикул выбрасывает.
Перевернулся и заснул. Коницын ушел один. Не прошло и пяти минут, Ерема разбудил Володю.
— Ступай, Володимер Степаныч, сержант зовет.
— Ах ты, лошадиная харя! Видно, я мало тебя в конюхах бил. Пошел!
Еремей ушел и воротился.
— Володимер Степаныч, вставай! Сержант сердится.
— Смотри, чтоб я не рассердился.
— Да он наказывал, чтобы я тебя волей-неволей на учение привел.
— Поди и скажи Ваньке, что я спать хочу.
— Барин! Худо будет, как сержант сам придет!
— Пускай попытается! Я ему рыло намозолю. Вон!
Пришел и сержант и с ним Ерема да еще солдат.
— Володимер Степаныч! Служба не воля! Ступай!
— Ах ты, холоп окаянный! С кем ты разговариваешь?
— С тобою, барин! Прошу тебя, не доводи меня по артикулу поступить.
— Я тебе такой артикул задам, что за ушами затрещит.
— Видит Бог, я не Иван, а сержант государев. По присяге пойду. Палкой подниму.
— Палкой! — Володя вскочил и размахнулся по старой привычке весьма ловко, но сержантская трость — волшебный жезл! — так и пошла гулять по нежным косточкам Володи. Сержант сам зажмурился, а все бьет, да тузит, да приговаривает:
— Не могу, Володимер Степаныч, видит Бог, присягал! Не сердись, барин! Не я бью, служба бьет.
И трость продолжала ревностно нести службу. Стыд, унижение, а паче физическая боль одолела.
