На кровати Дэниэла мы разложили кучу разных вещей.
— Нет, нет, Доминик, только не это.
Мама прижала костюмчик Супермена к лицу, вдохнула его запах.
Папа погладил шарфик, который Дэн сам связал ему на день рождения. Не то чтобы шарфик. Больше похоже на кукольный пояс: у Дэна было мало времени.
— Это просто символический жест, — сказал папа. — Мы можем оставить себе все, что захотим.
Я взял пенал Дэна. Разукрашенный картинками из «Парка юрского периода».
— Приступим? — спросил папа.
Мама сглотнула.
— Можно я?
— Нужно забросить подальше. Сумеешь, дорогая?
Под нами на проплывающей мимо ржавой барже какой-то дядька в спецовке сворачивал канат.
Папа протянул ей ранец, но не разжал пальцы.
Я вспомнил об Отисе и Джоан и об их клятве любить и беречь друг друга.
— Ты уверена, Пэт?
— Ты во мне сомневаешься, Доминик? — спросила она насмешливо — этого ее голоса я не слышал с тех самых пор, как… Давно.
Папа отпустил ранец, посмотрел ей в глаза и сказал серьезно:
— Нет. Я в тебе не сомневаюсь.
И он говорил не о том, как далеко она может бросить ранец.
Я втиснулся между ними. Закрыл глаза, чтобы удержать слезы внутри. Почувствовал, как напрягся папа, как набрала побольше воздуха мама. Услышал, как она вскрикнула и размахнулась.
Мы подождали.
В черной глубине скрылась фотография, которую папа показывал всем в ту ночь, когда пропал Дэниэл. И локон волос, который сберегла мама. И завернутая в фольгу картошка в мундире, еще теплая. Я ее сам запек.
31
После той истории с Терри я дергался при одном виде ножей. Я спросил, как бы невзначай:
— Что это у тебя, мам?
— Это? — Мама положила в бабушкину сумку наш лучший кухонный нож. — Отдам поточить. Сегодня в ресторане работает точильщик.
— Что-что?
— Я говорю, милый, в ресторане сегодня работает точильщик. Сказал, если кому что-нибудь надо заточить, пусть приносят туда. Ты должен был его видеть. Он слепой. Сидит на входе с такой штукой, похожей на велосипед, и точит ножи. — Мама улыбнулась.
Слепой точильщик на велосипеде? Все ясно. У нее опять началось. Крыша едет.
— А это что, обязательно делать сейчас? — спросил я. Мы с ней собирались на рынок в Портобелло, за продуктами.
— Конечно, — ответила она. — Он заканчивает в полдень, а скоро двенадцать.
Я посмотрел на часы. Времени на самом деле мало.
На улице Кэл и мальчишки постарше, Джамал и Зак, возились с новым магнитофоном Кэла. Они не поздоровались, вроде были слишком заняты. Важные такие, рубашки сбросили, намотали их на головы, штаны едва держатся на бедрах, из карманов до колен свисают цепочки для ключей. Но они все прекратили материться вслух, когда мы проходили. А уж ругались они по-страшному. Можете мне поверить. Так вот, пока мы были рядом, пацаны шептали эти слова едва слышно.
— Ничего себе, — сказала мама. Она знала некоторые из этих слов и даже иной раз сама ругалась. Но все вместе и сразу! Должно быть, она пришла в ужас.
Я ошибся.
— Ничего себе, — сказала мама. — Деревья уже цветут. — И стала крутить головой, разглядывая бело-розовое великолепие, которого я не заметил.
— Красиво, да, мам?
— Да. Какая энергетика. Будто на концерте Шакура, верно?
— Что?
— Тупак Шакур.[2] Не слышал о таком? — Мама есть мама. Даже после всего она не перестает удивлять.
Точильщика, ясное дело, не было. Как я и думал. Только тот симпатичный официант-итальянец в белом фартуке подметал вокруг столиков на улице. И еще был вонючий пьянчужка, который вечно крутится поблизости, грозит «устроить веселую жизнь всем этим франтам в ресторане» и не уходит, пока итальянец не сунет ему мешок с окурками.
Официант кивнул нам:
— Похоже, гроза будет.
Был один из теплых, душных дней, когда в воздухе полно маленьких мушек и голова раскалывается от грохота аудиосистем в автомобилях.
Мама кивнула не так, как раньше, когда она была счастлива, а по-новому, словно говоря: «Разве ты не видишь, как мне больно? Не нужно на меня смотреть».
— Его здесь нет, — сказал я.
— Да, — ответила она, улыбаясь, и зашагала вдоль магазина секонд-хенд, где всегда пахло бабушкой, мимо пивного бара, возле которого не просыхали лужи рвоты.
Мне казалось, мама выздоравливает. Она уже сама могла ходить за покупками. Может, это и не слишком большое достижение, но чокнутому человеку, между прочим, не так-то просто купить виноград, помидоры, хлеб и все такое, особенно на рынке Портобелло. Там надо глядеть в оба. Под ноги, чтобы не вляпаться во что-нибудь. По сторонам, не то станешь жертвой карманников. Вперед, чтобы не столкнуться с каким-нибудь придурком-туристом, которые только и делают, что расспрашивают, как пройти на рынок, куда они уже давным-давно пришли. Да, теперь мама могла со всем этим справиться. Не так, как раньше, когда она вся светилась, отчего толпа расступалась перед ней, рыночные грузчики со страшными шрамами на лицах расплывались в улыбках и даже беззубая старуха-испанка подливала немного оливкового масла задаром. Не знаю, как он называется, этот свет, только с исчезновением Дэниэла мамино волшебство тоже исчезло, остались лишь неровная походка, согнутые плечи, плотно сжатые губы. Но по крайней мере, она уже могла делать покупки. Она могла пойти на рынок с пустой сумкой, а вернуться с наполовину полной. Разве не здорово?
Мы уже почти все купили и собирались домой, когда появилась она. Я первым ее увидел.
— Пэт, — сказала она и умолкла с открытым ртом. Не знала, что дальше говорить.
Я потянул маму за руку.
— А, — кивнула мама, — доброе утро, Бренда. Давно не виделись.
Лицо Бренды было сплошь в веснушках. Футболка на ней висела мешком, в руках она держала пакет с зеленью. Бренда выглядела точь-в-точь как женщина, которая шлет на Рождество дурацкие серебряные шарики.
— Пэт, это действительно ты? — промямлила Бренда.
Не тетка, а пудинг какой-то. Подбородка совсем нет, один жир, который дрожал и перетекал в толстую шею.
— Действительно, — сказала мама.
«Ну пойдем же, пойдем!» — думал я. Куда там!
